Страница 3 из 72
К сожалению, не все, услышанное от Примакова и от его школьных товарищей, не все из прежних записей, не все, чему был свидетелем я в годы гражданской войны, и не все, чему были свидетелями мои боевые друзья, вошло в эту хронику. Она включает в себя лишь самое главное.
— Вспоминаю своего батька, — говорил как-то Примаков, — он был народный учитель. Беззаветный труженик. А ведь мечтал и из меня сделать учителя. Не то что мать. Она гордилась мной — бунтарем. В юности, в грозную эпоху «Буревестника», крепкой опорой были друзья-подпольщики, но в борьбе я всегда чувствовал любящее сердце матери. А отец? Отец был благородный человек, но уж очень боялся потерять то, чего достиг с величайшим трудом... В одном был прав батько: я из обыкновенных самый обыкновенный.
Примаков тут же рассказал об одной беседе между его родителями. Варвара Николаевна, мать Виталия Марковича, заговорила однажды с мужем о старшем сыне:
— Мне почему-то кажется, что наш Виталий особенный.
— Любой матери кажется, что ее дитя — гений, — сердито ответил отец. — Забыла, в какое время живем? Из особенных выходят или те, кто вешают, или те, кого вешают. Выбрось это из головы и ему не засоряй мозги. Напротив, внушай ему, что он из обыкновенных самый обыкновенный. Надо думать об одном: как бы поставить детей на ноги. И тихо дожить век в Шуманах. Кончит Виталий учение, а там, может, займет мое место учителя. Чем плохо для внука крепостного мужика?
Но внук крепостного не стал учителем в Шуманах. В решающие дни борьбы за новую жизнь партия, впитавшая в себя из народа самое преданное, самое талантливое, самое передовое, поставила двадцатилетнего Виталия Примакова во главе боевой конницы Советской Украины.
Нелегким, тернистым был его путь. Отчетливо рисуются мне картины беспокойной юности — с его слов и со слов тех, кто близко знал этого замечательного человека. Часто вспоминал он укромную усадьбу, притаившуюся на тенистой Северянской улице Чернигова, ставшую его вторым домом. Хозяин этой усадьбы пользовался особым «расположением» полицейских — возле нее всегда маячила фигура агента-»топтуна», не спускавшего глаз с маленького дома.
Вот и сам хозяин — «опасный сочинитель» Михаил Михайлович Коцюбинский. Обычно задумчивый, угрюмый, он оживал в кругу детворы. Молодежь так и льнула к этому дому.
Михаил Михайлович усталый вернулся как-то с прогулки. Усевшись на веранде в окружении детей, носовым платком вытер вспотевший лоб. Провел пальцами по пышным, аккуратно расчесанным темным усам.
Ежегодные поездки к Средиземному морю не поправили здоровья писателя. Но его неодолимо тянуло в далекую сторону. Взаимное влечение, которое почувствовали друг к другу при первом же знакомстве Михаил Коцюбинский и поселившийся на острове Капри Алексей Пешков, росло и крепло с каждой встречей.
О чем-то оживленно споря, к веранде приблизились старший сын писателя Юрий и его друг Виталий Примаков.
Не по годам вытянувшийся, голубоглазый, как и мать, Юрий тонким станом походил на отца. Виталий, моложе Юрия на год, был значительно ниже его. Но сызмальства втянутый в физический труд, выросший на селе, Виталий выгодно отличался от своего товарища ладным телосложением. Крепыш, с широкими плечами и развитой грудью, не дававший спуску гимназическим верзилам — любителям притеснять малышей, он пользовался заслуженной симпатией всего класса.
Юноши, оборвав спор, поднялись на веранду, поздоровались с Михаилом Михайловичем.
— Здоровеньки булы, хлопци! Как успехи, бравые мушкетеры? — справившись с одышкой, спросил Михаил Михайлович. — Небось опять досадили наставникам, хранящим юность вашу?
— Да, сегодня педелям было жарко! — с плохо скрываемой радостью выпалил Юрий.
С малых лет юноша привык видеть в отце старшего друга, к которому можно в любое время прийти и со всеми печалями, и со всеми радостями.
— А что случилось, Юрко? — поинтересовался Коцюбинский, пристально всматриваясь в задорное лицо сына.
— Крамола, татко, крамола! И где? На стенах актового зала!
— Прокламация? — с тревогой и радостью в голосе спросил писатель. — Что, опять «долой царя»?
— Нет, только несколько строк — «Буря! Скоро грянет буря!»
А Виталий, чуть волнуясь, с горячностью продекламировал:
— «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..»
— Вот и все! — поправив форменную рубаху и чуть передвинув вверх лакированный гимназический ремень, сказал Юрий. — О царе ни слова. А переполоху!
Скрипнула дверь, и на веранде с мензуркой в руках появилась Оксана. Широкоплечая, плотная, в коричневой юбке и кофточке из теплой шотландки, с вьющимися каштановыми волосами, она, чем-то озабоченная, казалась старше своих тринадцати лет. Тепло улыбнувшись отцу, Оксана заставила его выпить лекарство. Тряхнув локонами, ушла в дом.
Из раскрытых окон вдруг полились нежные звуки рояля. Оксана, приготовив уроки, села за инструмент, тот самый, клавишей которого не раз касались пальцы талантливого музыканта, друга писателя, Николая Витальевича Лысенко. Какой-то мягкой певучестью и лирической теплотой веяло от задушевных звуков романса Шопена. Юному Виталию казалось, что вместе с мелодией песни звучат в вечернем воздухе и ее слова: «Если б я солнышком на небе сияла...»
— Потрясли сегодня старшеклассников, — возобновил Юрий прерванный разговор, — и с особым пристрастием Семена Туровского, Ивана Варлыгу, Николая Григоренко.
— Их таскали к Еленевскому и к Зимину, — подтвердил Виталий. — Директор и инспектор — эта пара вороных — поработали сегодня на славу!
— Что ж, — задумчиво улыбнулся Михаил Михайлович, — наша молодежь видит знамение времени не в «Ключах счастья», Вербицкой, не в «Санине» Арцыбашева, а в «Буревестнике». Расчудесно!
Это было в 1911 году, когда писатели-декаденты и писатели-ренегаты, рисуя бесцельность и гибельность всякой борьбы, продолжали звать молодежь от служения «сомнительным богам идей» к служению «осязаемому божеству чувственной любви».
За своего первенца Михаил Михайлович был спокоен. Его не пугала мысль о том, что дети, пренебрегши родительским воспитанием, вырастут эгоистами, себялюбцами, для которых собственное благополучие может стать дороже гражданского долга. И он, и мать Юрия — Вера Иустиновна, оба занятые большим общественным делом, внимательно следили за развитием детей, пристально изучали и их наклонности, и их друзей. Родители радовались тому, что с первого класса гимназии Юрий искал товарищей не среди избалованных сынков черниговской знати. Он тянулся к серьезным, вдумчивым мальчикам.
Юрий и его ближайший друг Виталий недолго увлекались Жюлем Верном и Вальтером Скоттом. Отдав юношескую дань этим авторам, они рано стали интересоваться книгами о восстаниях Спартака, Гарибальди, Емельяна Пугачева. В тринадцать лет они прочли почти всего Пушкина, Шевченко, Гоголя, Тургенева.
Как и вся передовая молодежь того времени, Юрий и Виталий почитали писателя-бунтаря Максима Горького. Оба хранили широко распространенный литографический снимок автора «Буревестника» — аскетически худого, с волевым блеском умных глаз, с низко падающими длинными волосами, в гладкой косоворотке, подпоясанной витым шнурком.
И Юрий, и его друзья радовались вместе с Оксаной, когда она получила с острова Капри фотокарточку писателя с автографом. В какой-то степени отцовское дарование перешло к дочери. Оксана сама начала писать рассказы, стихи. Автор «Буревестника», ознакомившись с творчеством старшей дочери Коцюбинского, прислал ей на память одну из своих книг, а также дорогой подарок — ожерелье из дымчатых, темно-сиреневых аметистов.
— Таскали к начальству и нас — подростков, — сорвав золотисто-багровый листок дикого винограда, продолжал Юрий. — Меня, Виталия и наших друзей. Учинили допрос похлеще, чем по делу Добычина...
— Что ж им нужно было от вас, юнцов? — с негодованием в голосе спросил Михаил Михайлович.