Усадьба сумасшедших (сборник)

В общем, Андроник распустил труппу, отыгравшую для венгерского лейтенанта псевдоантичное представление. Управляющий надеялся, что каким‑то образом убедит немцев, что лежачие больные — актеры, которые по его «системе» должны перевоплотиться в идиотов на два месяца. А вот по истечении срока, господа освободители, вы убедитесь, что все они отменно здоровы, и принесут пользу! В любом случае, тридцать семь человек уже спасены, невзирая на косые взгляды фельдшера от румынской армии, заверявшего медицинские дела отъезжающих.

— Похвально, — улыбается Андроник осколку разбитого при грабеже усадьбы зеркала, и смывает с лица остатки пены. Вытерев насухо лицо, он входит в комнату, где, не таясь уже старухи, живет с ним Стелла. Девушка лежит на кровати в ночной рубашке. Василий не спеша раздевается и гасит свечу толстыми пальцами. Ночь.

Ночь. О, эта ночь! О, смутно–печальная ночь Бессарабии, Молдавии, Молдовы, Дакии! Мы, дети этой земли и ее чужаки, так ждем тебя каждый день, мы так устали, мы так боимся, мы прячемся от пришельцев вот уже вторую тысячу лет, и женщин прячем, и вино и хлеб… Мы глядим в кромку леса, выкликая тебя, прохладная молдавская ночь, и смеемся от счастья, когда ты заворачиваешь нас в себя, будто подземелье, и в эти часы, — с заката солнца до его восхода, твои дети в безопасности, молдавская ночь. Мы насыщаемся калеными в костре орехами и опасениями, молдавская ночь, мы напиваемся вином и сумасшедшими женщинами до бесчувствия, мы давимся золотой пыльцой, собранной с пожелтевшей листвы, мы извергаем дневные страхи и запиваем их отравленной водой Днестра, Прута, Реута, мы научились видеть в тебе, ночь, то, что за холмом, и давим ногами плоды, мы целуем в полночь Христа, распятого над каждым молдавским колодцем. О, этот Христос! Мы распяли его повсеместно, моя дорогая молдавская ночь! Мы пригвоздили его ко всем источникам! Мы боимся заглядывать в эти колодцы, мы боимся увидеть там еще одного Христа, может быть, Христа–утопленника?, мы устали, мы истерзанны, о, спрячь нас в себе, будто женщина, моя бессарабская ночь… Впрочем, обезумев…

Василий проснулся в полночь от тихого стука в окно. Правда, в селе раздавались выстрелы, но проснулся он от стука. Стучал Мишка Портной, кстати, — портной, еврей, живший на окраине села. Василий распахнул окно, свесился к беглецу.

— Господин, господин… В селе… Село. Евреев убивают!

— Всех? — не поверил Василий.

— Всех! У Натальи Бобейко, — муж ее еврей, успел в Харьков эвакуироваться, — забрали троих детей. Младшему и года не было… Взяли за ноги, разбили голову о грузовик. Всех стреляют! Всех, кто после вчерашнего спрятался!

— Ты сбежал?

— Да. Господин, спрячьте! До утра. До утра! До утра, на рассвете уйду!

— Кто убивает — немцы? Почему сюда не идут?

— Говорят, у вас завтра будут проверять, а сейчас нами заняты. О, горе! До утра!

Василий думает, курит, снова думает, на кровати лежит, открыв глаза, Стелла. Василию не хочется оборачиваться, чтобы увидеть ее, потому что управляющий поместьем сумасшедших, господин Андроник, только что закрыл наглухо окно перед омертвевшим вмиг старым евреем, и шепчет ему, пусть и через стекло, но Портной знает, что:

— Ступай, старик, ступай с Богом, ты сошел с ума… А, впрочем, нет — если бы ты сошел с ума, я бы непременно взял тебя, пустил до утра. Смешно получилось, правда, старик? Но ты не сошел с ума. Ты просто умер. Уже умер. Какая разница между тобой, Михаил, и дохлой крысой, ответь мне? Никакой — через несколько часов вы оба будете издавать зловоние. Я не спасаю дохлых крыс. Ты уже умер, и сам это знаешь. Ведь через несколько минут тебя убьют. Я не вижу тебя, — за тобой идут немцы, и если найдут тебя, мы все здесь погибли. Я готов рискнуть своей жизнью, старик, но у меня тут два десятка кретинов и две женщины. Что перевесит, а, старик? Уходи, не огорчай меня! Да уходи же, мать твою! Если тебя найдут, всех здесь убьют за укрывательство. А так у меня есть шанс — попробовать обмануть немцев. Может, не выйдет, но я должен попробовать, так ведь? Правда? Правда, мертвый старик? Так что уходи, старик, поди прочь, мертвый старик, уходи…

Портной, — теперь уже действительно мертвый, — выкрикивает страшное древне проклятье (о, у них было время разучить это проклятье, не так ли?) и бежит за ограду поместья. Благородный старик. За ограду. Он ненавидит Андроника и проклинает его, но не желает зла больным. За ограду. Там его настигают немцы. Он еще хочет спастись, но слышны крики, удар железа о мясо, слышен вопль мертвого старика — Портного, и каменная женщина у больницы в ужасе прикрывает уши. Стелла, обняв Василия, — он все курит и курит, он глядит в окно, наш мрачный управляющий, — говорит:

— Но ведь все равно они придут сюда. Зачем ты его убил?

— Ты глупа, — устал управляющий, а девушка смеется, — ты неимоверно глупа. Он все равно уже ничего не чувствует, этот старик. Давно ничего не чувствует.

Он берет Стеллу за руки и подводит к кровати. Через полчаса она отталкивает его от своего зада, и жалуется: — Ты слишком глубоко, мне больно!

— Сегодня я был на пикнике с самим господом Богом, — смеется Василий, и, откинув ее руки, движется резче. Она кричит от боли и злости, ему же радостно еще и потому, что он, наконец, знает, от чего ей бывает больно.

А заколотый штыками старый еврей встает, и, будто помолодев, подходит к каменной дьяволице. Она, обняв его руками, которых нет, изо всех сил ластится к покойнику, слизывает горячим языком кровь, текущую по щекам Портного, изгибаясь, ложится на камень, и, бесстыдно раздвинув ноги, принимает его, бьется задом об искромсанный пах, кусает губы, тихо стонет… Над ними кружат филины, — ведь мертвый старик, после того, как им полакомится мертвая каменная женщина, — их добыча, и мыши в эту ночь могут спокойно разгуливать по поместью. Но серой идолице хочется побыть со стариком еще, и, вытащив из его пропоротого бока штык, она отрезает его болтающуюся на лоскуте кожи руку, и бросает ее птицам. Он, обливаясь горячей кровью, — потом наших вен, — хрипит, и, приподняв бедра статуи, рассекает их надвое, заливает помолодевшим семенем и каменная баба с улыбкой затихает, глядя глазами без зрачков в черное, как вино, как чернила, ночное небо Бессарабии. Покойного сна, земляки!

Глава тринадцатая

А Андроник‑то был непрост, — о–о, нет сукин сын, непрост — напеваю я, рассматривая «Бессарабский» альманах, издания 96–го года, — прогнивший плод творений писателей моей уютной родины. Конечно, ни в какие архивы я не пойду, поскольку они у нас давно разворованы и добрый седой архивариус, попивая вино, словно Гофман, в припадке творческого безумия выдаст вам справку, удостоверяющую, что «имярек владел до революции домом таким‑то по улице такой‑то» после чего вы пойдете к дому такому‑то и выселите его нынешнего владельца. Даже если вы родились значительно позже революции, миграции, стагнации и прочего дерьма, — эту неувязку решат деньги для доброго старого архивариуса.

Прозит, старик! Пью за твое здоровье! Но Андроник — «сын Бессарабии», воспетый сумасшедшими национал–патриотами, не так уж и прост. Особо забавен тот факт, что мой милый Василий свой трюк с сумасшедшими значительно пережил, и меня очень интересует — как? Не был же он германским шпионом, заброшенным в Бессарабию? Ну, и совсем уж из области фантастики — некая Наталья Бабейко, жившая у села в Костюженах и потерявшая в те лихие годы троих детей от мужа — еврея, приходится мне двоюродной бабкой. И по ее рассказам, которые исправно донесла до меня родная бабка, в селе хранится следующее предание: будто один из евреев, пытавшихся скрыться в ночь резни, бежал в Поместье Сумасшедших. Управляющий, однако, горячего приема беглецу не оказал — в тот момент Андроник, якобы, яростно совокуплялся с ведьмой — медсестрой (в том, что ведьма, старики села уверены) на глазах у беспомощных лежачих больных. Ай да извращенец! И управляющий, чтобы выкупить впоследствии свою жизнь у капитана немецкой армии, руководящего погромом, Отто Скоренци, заколол несчастного еврея штык–ножом, вырезал на спине звезду Давида, выколол глаза и отсек мошонку. А ведьма, — монотонно бормотала мне бабка, раскачиваясь, — вырвала у бедняги язык и съела сырым, после чего мочилась кровью на могилы христиан. В мой материал это, конечно, не войдет — да и кто из нас не мочился на кладбище? Этакий пикантный плевок в лицо смерти! Мы все равно встретимся, а пока получай!