Страница 23 из 124
— И я хочу быть другом царевны, — усмехнувшись, ответил князь.
Боярыня с изумлением глянула не него.
— О том мне смеешь говорить? — гневно спросила она.
— С тобой о том и совет держать пришел, — возразил Пронский, продолжая усмехаться.
— Я не потатчица таким делам, — гордо ответила боярыня и начала ходить по комнате.
В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в ее душе. Ревность к сопернице заползла в ее сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.
И, казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:
— Ну, а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?
— Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне — доканчивай! — вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.
Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать своему лицу влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова и объятия становились горячее.
На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.
— Милый мой, любый мой! — чуть шептали ее губы. — Любишь меня? Одну меня?
— Одну тебя, — ответил Пронский в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. — Уйдем отсюда, бросим все, все! — крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.
Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.
Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую… Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы перед зеркалом.
— Ишь, растрепал! — через плечо улыбнулась она ему.
— Чародейка! — проговорил он.
— А что? — продолжала она улыбаться. — И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в ее роду всегда любимы будут.
Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли в нем. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.
«Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?»— злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:
— Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!
— Ты дочь сосватал?
— Да, давно. Да прихворнул, и свадьбу отложили на Красную Горку.
— А жених — кто?
— Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.
— Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?
— Мало ль что в народе бают? Какой он зверь? Так… Строг с людьми…
— В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?
— Так надо мне, Елена!
— Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.
— Опостылела она мне очень!
— Да ведь не первый год женат! — проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.
— Да ты что за нее вступиться хочешь?
— Знамо дело, жалко.
— Ишь, жалостливая какая стала! — насмешливо произнес князь. — Небось, когда свой муж-то старый опостылел хуже скуки, жалость-то Бог весть куда попрятала!
— Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать, да не мне бы слушать! — многозначительно возразила боярыня.
— Ты на что мечешь, Елена? — хмурясь спросил князь.
— Ох, князь, глаз-то мне не отводи…
— Что правда, то правда, ворон ворона видит издалека. Ну, стало быть, мы и должны пособлять друг другу. И, как бы ты хотела, мы с тобой таких делов понаделали бы…
— Примерно каких это? — насмешливо спросила боярыня.
— Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все-таки баба!
Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о «полячке». Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:
— Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.
— За какие такие провинности?
— Мало ли что! Можно придумать…
— Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.
Пронский, вспыхнув, отвернулся.
Боярыня поняла его смущение и внутренне содрогнулась. Неужели он был до того жесток, что подверг свою жену подобной же пытке? Но почему же княгиня Анастасия Петровна не жаловалась родным, которых у нее было немало и даже в большой чести у царя, как, например, ее свояк Михаил Федорович Ртищев?
Эти вопросы вертелись у боярыни на языке, но она не сказала ничего, а предложила князю поступить так же, как поступил один именитый боярин, желавший избавиться от жены менее кровавым образом, чем было принято в те суровые времена.
— Постриги княгиню в пустой избе без родственников и записи, а потом отошли куда-нибудь! — посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.
— Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.
Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж — побратимом. Но достигалось его побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжелыми побоями, угрозами и разными мучениями.
— А княгиня не хочет? — спросила Елена Дмитриевна.
— Как корова уперлась и ни с места.
— Что ей так люба жизнь в миру?
— Дочь, вишь, жаль…
— Так постриги их вместе.
— Думал было, говорил, и на это не согласна.
— Так оставь ее, пусть живет. Не мешает она, чай, твоей гульбе?
— Нельзя этого, — упрямо ответил князь. — Так ты помочь в этом деле не можешь?
Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.
Собеседники замолчали. Боярыня взглянула на часы. Уже давно время прийти князю Джавахову. Солнце стало уже садиться, наступали ранние сумерки.
— Огня бы зажечь, — проговорила Елена Дмитриевна и крикнула девушке.
— Я скоро уеду, погоди огонь зажигать, — предложил князь.
В это время вошла Евпраксия с подносом и медом в серебряной чарке и с поклоном поставила перед князем.
— Анна уже вернулась? — спросила боярыня.
— Давно! — ответила Евпраксия и на вопросительный взгляд боярыни смущенно потупилась.
Хитрово тревожно окинула девушку взглядом и выслала ее из комнаты, приказав прислать Анну.
Пронский выпил мед и обратился к боярыне:
— Стало быть, в оном мне отказали? Ну, Бог с тобой! А на свадьбу не откажешь прийти?
— Вот это с радостью. И подарок невесте ценный припасу, и жену твою повидаю с охотой.
Пронский незаметно прикусил губу:
— Ну, вот теперь еще одна просьба. Царя с царицею ко мне на свадьбу сговори, да царевну… Елене Леонтьевне с государем дай свидеться, — проговорил он и облегченно вздохнул, точно тяжесть упала с его плеч.
— За первое даю слово, а… за царевну с чего так хлопочешь?