Страница 22 из 124
И потом чувство самосохранения говорило в ней еще сильнее жалости. Этот человек и за нею, за безупречною боярыней Хитрово, знал кое-что, за что она могла бы ответить и подвергнуться страшной казни, быть живьем закопанной в землю.
За убийство мужа тогдашний закон так гласил: «Казнить преступницу, живую закопать в землю и казнить ее такой казнью безо всякой пощады, хотя бы дети убитого и ближние его родственики и не захотели, чтобы ее казнили; не давать ей отнюдь милости, держать в земле до тех пор, пока умрет».
И этот закон знала боярыня Елена Дмитриевна Хитрово, но преступление совершила. Так ей ли было судить князя Пронского за мучительство княжны польской, когда она сама отравила своего мужа-мучителя?
— Спасу княжну как ни на есть иначе… — прошептала она, холодея при мысли о муже. — Бог мне, может, простит мой смертный грех.
Боярыня всегда была богомольна, но со смерти мужа предавалась отчаянному покаянию, что, однако, не мешало ей пользоваться всевозможными благами жизни.
«Чем я виновата? — рассуждала иногда боярыня, отговев и отысповедавшись, что мой мучитель довел меня до этого смертного греха? Терпела я, долго терпела, как тело мое белое щипал он, ирод мой, да косу мою русую дергал, да голодом меня морил… а потом и терпеть не стало больше сил».
Но там, в самом тайнике души, неумолчная совесть твердила ей, что жизнь и дана человеку именно для искуса и терпения и что, предавая тело на поругание и мучение, тем самым человек свою душу спасает. А красавица-боярыня больше о своем теле думала, вот душу-то и погубила.
— Что сделано, то сделано! — вздохнув, прошептала она.
Иногда, под вечер или ночью, ей мерещились старое, уродливое лицо умершего мужа, его остекленевшие глаза, с укором устремленные на нее; ей слышался иногда его хриплый голос, и она ощущала прикосновение его костлявых пальцев к своему круглому, полному плечу. Холодным дыханием мертвеца веяло на ее горячее лицо. Однако, будучи развитой по тому времени и умной от природы женщиной, она, хотя и с трудом, все-таки овладевала этими тяжкими ощущениями и объясняла себе это приливами крови к голове, тем более что действительно часто страдала от головных болей, вызываемых полнокровием при отсутствии, по условиям тогдашнего быта, всякого движения.
— Спасу княжну, спасу! — твердила она, придумывая способ сделать это. Но все было тщетно.
Вдруг ее глаза радостно блеснули: ей пришла блестящая мысль…
«Попрошу помощи у князя Джавахова! — подумала боярыня. — Он храбр, великодушен! А не попытать ли у Пронского? Уговорить его отпустить полячку на волю. Да где! Не согласится!.. Пуще только запрячет бедную. Потом и не найдешь ее!».
Боярыня хлопнула три раза в ладоши. На зов явилась сенная девушка.
— Ступай, Аннушка, сейчас на Неглинную, найди дом царевны грузинской, а там спроси князя Левона Вахтанговича Джавахова? Уразумела?
— Уразумела, боярыня!
— Хорошо. Не забудешь, найдешь — получишь мой летник зеленый.
— А что сказать изволишь, боярыня, князю?
— Да, я забыла! Скажи: боярыня кланяться велела и звать, мол, к себе его наказывала, дело-де есть… преважной степени и очень спешное. Ждут-де его сейчас. Поняла? Не собьешься?
— Как можно, боярыня?
— Ну, так ступай! Да покличь-ка ко мне Евпраксию.
Одна девушка ушла, и немного спустя явилась другая.
Боярыня велела ей убрать горницу и принести свежую кисейную рубашку и летник из красного атласа. Облив лицо холодной водой, отчего ее побледневшие было щеки вновь порозовели, Елена Дмитриевна сняла кику и осталась простоволосая, что к ней удивительно шло, но что было совершенно противно обычаям страны. Принарядившись и сделав распоряжение, чем угощать гостя, она отпустила девушку и села к окну в нетерпеливом ожидании.
«Как-то доберется князь Левон? — думала боярыня, следя из терема за каким-то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. — Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!».
И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело; с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище благодаря тому, что он стоял сравнительно высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь: а следовательно, принимались хотя кое-какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водой по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.
Думы Елены Дмитриевны были прерваны приходом Евпраксии, доложившей, что к ней пожаловал князь Пронский. В первую минуту Хитрово подумала было отказать незваному гостю, но потом рассудила, что грузинский князь еще не скоро придет по такой дороге, а с Пронским нужно поговорить.
— Зови боярина, — приказала она девушке, и та открыла перед князем двери.
— Добро пожаловать, — приветствовала Пронского боярыня, кланяясь ему в пояс. — Что давно вдовы бедной не навещал?
Пронский был сумрачен; бросив шапку на стол и чуть кивнув Хитрово головой, он нахмурясь посмотрел на сенную девушку, робко стоявшую у притолоки, и резко, точно хозяин, спросил ее:
— Ты что здесь торчишь?
Девушка пугливо взглянула на боярыню и не тронулась с места.
— Евпраксия, ступай себе; принеси-ка нам медку… Боярину, чай, с дороги неможется, — холодно приказала боярыня.
Когда девушка скрылась за порогом, Пронский порывисто обнял Елену Дмитриевну и поцеловал ее в губы, но она грубо оттолкнула его:
— Не хозяин ты мой, чтобы так облапить.
— Что-то больно красива ты сегодня,— ответил Пронский, не замечая ее тона и любуясь ею. — Сарафан красный идет, что ли, уж и не разберу, право.
— Давно красы моей не примечал! — с невольной злостью в голосе возразила боярыня.
— Дел много было в это время, — ответил Пронский и, сев, провел рукой по волосам.
Елена Дмитриевна взглянула на него, потом, всплеснув руками, вскрикнула:
— Куда бороду дел?
— Снял.
— Иль ты разум потерял? Ведь стричься боярам строго заказано; не знаешь разве царского указа «брады же и деже не стричь»? Али боярства лишиться захотел?
Пронский пристально посмотрел на боярыню.
— А ты много по царскому указу действуешь? Вон кику скинула, простоволосая кажешься мужчине. Это по указу?
— Князь, я о тебе печалюсь, — немного смутившись, ответила боярыня. — А по мне, пусть тебя царь наказывает. Я ж чужим мужчинам не кажусь без кики.
— Ты вступишься за меня, — беспечно ответил князь. — А что, каков я без бороды?
Боярыня замялась. Худощавое, бледное лицо князя без бороды стало еще тоньше и бледнее; холодные серые глаза еще резче выдавались на нем.
— Чего ж ты остригся? — повторила боярыня.
— Все иноземцы так ходят, — уклончиво ответил князь. — А ты скажи лучше, каков я?
Елена Дмитриевна рассмеялась:
— Смекнула я, чего ради ты остригся. Знать, иноземке какой понравиться затеял?
Пронский промолчал.
— А хочешь, скажу кому? — пошутила Хитрово.
— А скажи! — пожал плечами князь.
— Царевне грузинской! — ответила Елена Дмитриевна и перестала смеяться. — Скажи, что нет?
— Несуразное говоришь, — отвернувшись, произнес Пронский, но его пальцы, барабанившие по столу, нервно вздрагивали.
— Давно я заприметила, что зазнобой пала краса царевны тебе на сердце. Но не думала я, что дерзость свою ты прострешь на любовь к царевне.
— Что ж, нешто худородный я какой? — глухо возразил Пронский. — А разве ты сама, боярыня, не дерзнула поднять глаза на…
— Замолчи! — сказала Хитрово, вся вспыхнув и встав со скамьи. — И ты можешь вторить судаченью да пересудам теремным? Стыдно, князь, сплетнями бабьими заниматься!.. Всем известно, что я друг государыни-царицы и батюшки-царя, — внушительно закончила она.