Обломов

XI

Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина, сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц, другой — его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью, обедня кончилась, и народ повалил на улицу, впереди всех нищие. Коллекция их была большая и разнообразная.

— Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? — сказал литератор, глядя на нищих.

— Как откуда? Из разных щелей и углов наползают…

— Я не то спрашиваю, — возразил литератор, — я хотел бы знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..

— Зачем тебе? Не хочешь ли писать «Mystères de Petersbourg»[*]?

— Может быть… — лениво зевая, проговорил литератор.

— Да вот случай: спроси любого — за рубль серебром он тебе продаст всю свою историю, а ты запиши и перепродай с барышом. Вот старик, тип нищего, кажется, самый нормальный. Эй, старик! Поди сюда!

Старик обернулся на зов, снял шапку и подошёл к ним.

— Милосердые господа! — захрипел он. — Помогите бедному, увечному в тридцати сражениях, престарелому воину…

— Захар! — с удивлением сказал Штольц. — Это ты?

Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца, пристально поглядел на Штольца.

— Извините, ваше превосходительство, не признаю… ослеп совсем!

— Забыл друга своего барина, Штольца, — упрекнул Штольц.

— Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота одолела! Батюшка, отец родной!

Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу его платья.

— Привёл господь дожить до этакой радости меня, пса окаянного… — завопил он, не то плача, не то смеясь.

Всё лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба до подбородка. Нос был, сверх того, подёрнут синевой. Голова совсем лысая, бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега. На нём была ветхая, совсем полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы, обут он был в старые, стоптанные калоши на босу ногу, в руках держал меховую совсем обтёртую шапку.

— Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне сегодня для праздника…

— Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не стыдно? — строго спросил Штольц.

— Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? — тяжело вздохнув, начал Захар. — Чем питаться? Бывало, когда Анисья была жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла в холеру — царство ей небесное, — братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом. Михей Андреич Тарантьев всё норовил, как пойдёшь мимо, сзади ногой ударить: житья не стало! Попрёков сколько перенёс. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в горло не шёл. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! — прибавил Захар крестясь, — давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму даёт и хлеба сколько хочешь, и на печке угол — всё по милости своей давала. Да из-за меня и её стали попрекать, я и ушёл куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю горе…

— Зачем на место не шёл? — спросил Штольц.

— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдёшь? Был на двух местах, да не потрафил. Всё не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В лакеи грамотных требуют, да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!

Он вздохнул.

— Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней сидеть, всё шло хорошо, а он меня послал к буфету служить: моё ли дело? Однажды понёс посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие — чтоб им провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом понравился: «почтенный на взгляд», говорит, и взяла в швейцары. Должность хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придёт, а сперва зарычи, а потом уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится, а хорошим гостям, известно: булавой наотмашь, вот так! — Захар сделал рукой наотмашь. — Оно лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая — бог с ней! Раз заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась, словно я выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет… такая, право! И отказала.

— А ведь в самом деле пахнет, так и несёт! — сказал Штольц.

— С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с горя, — засипел Захар, сморщившись горько. — Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь попалась злющая, однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня, в другой раз старуху смял, в часть взяли…

— Ну, полно, не бродяжничай и не пьянствуй, приходи ко мне, я тебе угол дам, в деревню поедем — слышишь?

— Слышу, батюшка, Андрей Иваныч, да…

Он вздохнул.

— Ехать-то неохота отсюда, от могилки-то! Наш-то кормилец-то, Илья Ильич, — завопил он, — опять помянул его сегодня, царство ему небесное! Этакого барина отнял господь! На радость людям жил, жить бы ему сто лет… — всхлипывал и приговаривал Захар, морщась. — Вот сегодня на могилке у него был, как в эту сторону приду, так и туда, сяду, да и сижу, слёзы так и текут… Этак-то иногда задумаюсь, притихнет всё, и почудится, как будто кличет: «Захар! Захар!» Инда мурашки по спине побегут! Не нажить такого барина! А вас-то как любил — помяни, господи, его душеньку во царствии своём!

— Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю накормить, одеть, а там как хочешь! — сказал Штольц и дал ему денег.

— Приду, как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек стал! Господи! Радости какой привёл дождаться господь! Приду, батюшка, дай бог вам доброго здоровья и несчётные годы… — ворчал Захар вслед уезжавшей коляске.

— Ну, ты слышал историю этого нищего? — сказал Штольц своему приятелю.

— А что это за Илья Ильич, которого он поминал? — спросил литератор.

— Обломов: я тебе много раз про него говорил.

— Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним сталось?

— Погиб, пропал ни за что.

Штольц вздохнул и задумался.

— А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло, благороден, нежен, и — пропал!

— Отчего же? Какая причина?

— Причина… какая причина! Обломовщина! — сказал Штольц.

— Обломовщина! — с недоумением повторил литератор. — Что это такое?

— Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.

И он рассказал ему, что здесь написано.

Впервые полностью опубликован в журнале «Отечественные записки», январь – апрель 1859 г.