Страница 37 из 86
154
шается, давая правящим классам так называемое среднее образование…"
Шоу учился и писал так, как он хотел, и именно это позволило появиться на свет экстраординарным произведениям экстраординарного человека. Он сумел отказаться от той работы, которую должен был бы выполнять, не бросая любимого дела: "Моя конторская выучка оставила во мне привычку регулярно что-нибудь делать как обязательное условие трудолюбия, противостоящего праздности. Я знаю, что не добился бы успеха, если бы не делал этого, и никаким другим путем я никогда не написал бы книги. Я покупал много белой бумаги среднего размера по 6 пенсов, складывал ее вчетверо и приговаривал себя заполнять по пять таких страниц в день, дождливый или солнечный, скучный или вдохновенный. Во мне было так много от школьника и клерка, что, если мои пять страниц кончались на середине предложения, я не заканчивал его до следующего дня. С другой стороны, если я пропускал день, назавтра я отрабатывал его вдвойне. В соответствии с этим планом я написал за пять лет пять романов. Это было моим профессиональным ученичеством".
Можно добавить, что эти пять романов не публиковались более пятидесяти лет, но Шоу научился писать так же, как работал, и ждать так же, как писал. Насколько важна была такая первоначальная ритуализация работы для внутренней стойкости молодого человека, можно понять из тех случайных замечаний, которые этот большой остряк почти застенчиво называет психологическими озарениями: "Мой взлет усилен приобретенной привычкой прекращать работу (я работал так же, как мой отец пил)". Таким образом, он указывает на это сочетание склонности и принуждения, которое лежит в основе многих видов патологии старшего подросткового возраста и некоторых достижений юности.
Шоу в деталях описал "алкогольный невроз" своего отца, находя в нем один из источников своего едкого юмора: "Это должно было стать либо семейной трагедией, либо семейной шуткой". Тем более, что его отец не был "ни веселым, ни сварливым, ни хвастливым, но был несчастным, измученным стыдом и угрызениями совести человеком". Между тем отец обладал "парадоксальным чувством юмора, которое я от него унаследовал и с максимальной эффективностью использовал, начав писать ко-
155
медии. Его парадоксы для полноты эффекта требовали от нас некоторой святости… Кажется предопределенным, что я пришел к пониманию сути религии в результате редукции всех ее искусственных или фиктивных элементов до максимально непочтительной абсурдности".
Самый бессознательный уровень Эдиповой трагедии представлен Шоу в некоем подобии сновидения, символизм которого напоминает "экранную память", когда одна сжатая сцена следует за другой, ей подобной:
"Мальчик, увидевший хозяина с небрежно завернутым гусем под мышкой и окороком в таком же виде в другой руке (оба куплены для Бог знает какого смешения праздников), колотящего по ограде, пытаясь найти калитку, и превращающего по ходу дела свой цилиндр в гармошку, вместо того чтобы сгорать от стыда и волнения за этот спектакль, настолько лишился от смеха (шумно разделяемого дядей по материнской линии) способности что-либо делать, что едва нашел в себе силы кинуться спасать шляпу хозяина и привести его в пристойный вид. Это был совсем не тот мальчик, который станет устраивать трагедию из пустяков, вместо того чтобы превратить ее в пустяк. Если вы не можете избавиться от семейного скелета, заставьте его хотя бы плясать".
Очевидно, что анализ психосексуального аспекта личности Шоу уходит корнями в символизм отцовской слабости.
Шоу объясняет падение своего отца посредством блестящего анализа социоэкономических условий его жизни. Отец был "вторым кузеном баронета, а моя мать - дочерью сельского джентльмена, в правилах которого было закладывать что-нибудь, попадая в трудную ситуацию. Это моя разновидность нищеты". Далее он заключает: "Сказать моему отцу, что он не может дать мне университетского образования, - это все равно что сказать, будто у него нет денег на выпивку или что я не смогу стать писателем. Оба утверждения справедливы; но он пил, а я стал писателем".
Свою мать он вспоминает в связи с "одним или двумя редкими и восхитительными случаями, когда она делала (для него) бутерброд с маслом. Она намазала масло толстым слоем, вместо того чтобы просто вытереть нож о хлеб". Большую часть времени, подчеркивает Шоу, она просто "принимала меня как естественное и привычное яв-
156
ление и считала само собой разумеющимся, что и в дальнейшем ничего не изменится". Должно было быть что-то, подкрепляющее этот вид обезличивания, так как, "точнее говоря, я должен сказать, что она была худшей матерью из всех мыслимых, но между тем никогда не способной на зло по отношению к любому ребенку, животному или растению или даже по отношению к любому человеку или чему-то подобному…". Это, по-видимому, нельзя считать ни избирательной привязанностью, ни следствием обучения: "Меня плохо воспитывали именно потому, что моя мать была слишком хорошо воспитана… В своем справедливом протесте против… принуждения и тирании, брани, запугиваний и наказаний, от которых она страдала в детстве… она достигла такого негативизма, что, за неимением заменяющей их идеи, провозглашала домашнюю анархию настолько, насколько это было возможно". В общем и целом мать Шоу была "абсолютно лишенной иллюзий женщиной… страдающей от бесконечно огорчающего ее мужа и трех неинтересных детей, слишком больших для того, чтобы можно было ласкать их как животных, что она очень любила, а также испытывающей постоянное чувство унижения из-за малости отцовского заработка".
На самом деле можно сказать, что Шоу имел трех родителей. Третьим был человек по имени Ли, который давал матери Шоу уроки пения и имел влияние как на весь уклад жизни семьи, так и на идеалы Бернарда. "Хотя он лишил моего отца главенствующего положения в доме, направлял активность и интересы моей матери, он был настолько погружен в свои музыкальные занятия, что между двумя мужчинами не было не только никаких разногласий, но даже и близких личных контактов; и, конечно же, не было неприязни. Поначалу его идеи поразили меня. Он сказал, что люди должны спать с открытым окном. Это нашло во мне отклик, и с тех пор я так и делаю. Он ел черный хлеб вместо белого: потрясающая эксцентричность".
Из многих элементов идентичности, вытекающих из столь запутанной картины, позвольте мне отобрать, сконцентрировать и назвать три.
Сноб
"По сравнению с другими английскими семьями, похожими на нас, мы обладали такой силой иронической Драматизации, которая заставляла греметь кости наших
157
семейных скелетов". По мнению Шоу, именно так "семейный снобизм сглаживается семейным чувством юмора". С другой стороны, "хотя моя мать и не была сознательным снобом, некоторая божественность, окружавшая ирландскую леди того времени, была неприемлема для ее английских провинциальных родителей, живших неподалеку от нее". Шоу "испытывал чрезвычайное презрение к фамильному снобизму" до тех пор, пока не обнаружил, что один из его предков был королем флейты: "Это так же хорошо, как происходить от Шекспира, в которого я с колыбели бессознательно пытался перевоплотиться".
Производитель шума
На протяжении всего детства Шоу одолевали грандиозные атаки музыкальных увлечений: в семье играли на тромбоне, виолончели, арфе и тамбурине и - самое ужасное - практически все пели. Наконец он и сам научился играть на фортепьяно, и делал это невероятно шумно. "Когда я вспоминаю грохот, свист, рев и рычание, извлекаемые мною из инструмента в процессе обучения и действовавшие на нервы соседям, меня начинают мучать совершенно бесполезные угрызения совести… Я почти свел с ума мою мать своими любимыми извлечениями из Вагнера, которые больше были похожи на речитатив и потому ужасно фальшивыми по звучанию. Тогда она не жаловалась, но спустя годы она призналась, что иногда ей хотелось плакать, слушая меня. Если бы я совершил убийство, я не думаю, что это слишком мучило бы мою совесть; но об этих словах матери я не мог спокойно вспомнить".