Юность Куинджи

На шляху со стороны Кальмиуса показалась вереница возов, запряженных волами. Как обреченные узники, с колодами на шее, они понуро брели, понукаемые возницами в широкополых соломенных брылях[2].

— А вон дядя Гарась едет! — крикнула Настя, показывая на шагавших сбоку переднего воза двух чумаков.

Они тоже увидели детей.

— То наши, с Карасевки, — проговорил, улыбаясь в усы, поджарый грек в расшитой синей свитке.

— У мэнэ дома таки ж, — отозвался его напарник, высокий мужик лет сорока. Он был в белых посконных шароварах и в сорочке с распахнутым воротом. В зубах держал большую изогнутую коричневую люльку. Пыхнул дымом, который обволок его подсмаленные усы и обветренное худое лицо, трудно кашлянул и добавил: — Чекають батька.

— А этому некого ждать, —проговорил Гарась. — Сирота он. Батька — сапожник Иван Еменджи в землю лег, а за ним и женка. Хлопчик теперь у Спиридона, старшего брата.

— Як його звуть?

— Архипом.

Рыжеусый вытащил изо рта трубку и зычно крикнул:

— Гэй, Архипэ! А ну йды сюды!

Мальчик взял за руку Настю и повел за собой к дороге, наперерез медленно бредущим волам. Поравнявшись с возницами, девочка бойко сказала:

— Здравствуйте, дяди!

— Здоровеньки булы, — ответил высокий мужик и обратился к Архипу: — У тэбе, хлопче, кишеня[3] в штанцях е?

— Есть.

— То пидходь блыжче.

Не останавливая понурых быков, мужик откинул край мешковины, закрывавшей воз, и набрал в широченную пригоршню серых комочков соли.

— Розкрывай кишеню. Своим скажешь — дядько Пэтро дав.

— Спасибо, — стеснительно ответил Архип.

— Ну, бувай здоров! — проговорил дядько Петро и поспешил за быками, ушедшими вперед.

Дети молча смотрели вслед удалявшимся по пыльному шляху возам, а позади них вынырнул из небесной синевы степной лунь. Сизая птица с беловатым лбом летела медленно по кругу, нехотя взмахивая крыльями, словно боялась сделать лишнее движение.

Гусак почуял опасность и тревожно загоготал. Архип поспешно повернулся и сразу же заметил в небе распластанную птицу.

— Коршун! — закричал он и бросился к гусям. Из кармана стала высыпаться соль. Он прижал ее левой рукой, а правой замахал, что есть силы, выкрикивая: — Шугу тебя! Шугу!

Вслед за ним бежала Настя. Она хлопала в ладоши и звонко повторяла:

— Скорее! Скорее!

Крылатый хищник увидел бегущих ребят, нехотя взмыл вверх и полетел в сторону моря.

— Погоним гусей домой, — сказал запыхавшийся Архип, — Нужно соль отнести… И кизяк[4] еще собрать.

— Я тебе помогу, — отозвалась Настя. — Хорошо?

Он не ответил. Взмахнул рукой на гусей и медленно пошел за ними. Девочка заговорила снова:

— Совсем домой не хочется. Здесь так хорошо, кругом цветы и далеко–далеко видно.

— С Карасевского обрыва еще дальше видать. Я люблю там сидеть, один, — сказал Архип. — А Спиридон ругает, говорит, без дела шатаюсь. А мне рисова–а-ать хочется, не могу без этого. В вольной школе учили только по–гречески читать и считать. А я углем на стенке рисую, но мне запрещают…

Он замолчал, внезапно насупился. «Говорить Настеньке? — подумал про себя. — Нет, еще смеяться будет, как узнает про мои слезы. Но я тогда был совсем маленький…»

Года четыре назад мальчик наткнулся в сарае на банку с краской. Яркий дорогостоящий сурик Спиридон привез из Таганрога и собирался покрасить лодку. Архип долго возился с банкой, пока открыл ее. Сладковатый запах щекотал ему ноздри.

Брата с женою дома не было — ушли на базар в Мариуполь. Крепко прижимая банку к груди, Архип вышел из сарая и пристально поглядел на побеленную к пасхе, хату. Блестевшие на солнце окна манили к себе, и мальчик нерешительно подошел к ним поближе. Поставил банку на землю, открыл крышку. Никогда до этого Архип не видел такой краски, похожей на бутоны воронцов и гребешки молоденьких петухов. На побеленной печке он рисовал черным углем, и цветы выглядели мрачными. А теперь сделает их настоящими, сначала вокруг окон… Мальчик забыл обо всем на свете, непрестанно мокая указательный палец в краску и водя им по стене. Суриковые пятна обрамили сначала одно окно, затем другое и третье. В простенках между ними нарисовал с огромными гребешками длинноногих петухов.

Банка опустела, Архип с измазанными руками и лицом отошел от стены, поглядел восторженным взглядом на свою работу, неожиданно захлопал в ладоши и запрыгал, громко выкрикивая:

— Лучше всех! Лучше всех!

За проявлением неподдельного восторга и застали его вернувшиеся брат с женою. Спиридон, с новым хомутом на плече, растерянно повел глазами по раскрашенной стене хаты и вдруг повернулся к братишке. Со злостью бросил на землю хомут и закричал:

— Краска! Моя краска! Столько стоит! На лодку! А он собаке под хвост! И хату испаскудил!

Архип как вкопанный остановился возле двери сарая. На него, сжав кулаки, двинулся Спиридон. Однако мальчик не шелохнулся и, когда брат приблизился вплотную, тихо, но твердо сказал:

— Эт‑то, красиво.

— Что? — еле выдавил из себя опешивший Спиридон.

Растерявшаяся было золовка умоляюще проговорила:

— И вправду хата красившей стала…

— Ты? — выкрикнул муж, резко поворачиваясь к ней, — Нас люди засмеют. Я вам покажу!

Схватил Архипа за руку и отбросил от двери. Не удержавшись на ногах, мальчик упал. Спиридон влетел в сарай, тут же выскочил из него с лопатой в руках, подбежал к хате и начал остервенело сдирать со стены глину.

Архип скорее застонал, нежели вскрикнул, вскочил на ноги и, заливаясь слезами, выбежал со двора. Ничего не видя перед собою, спотыкаясь, бежал по мягкой молодой весенней траве в сторону Кальчика. У самого Карасевского обрыва упал на траву вниз лицом. Его худенькие плечи вздрагивали. Но плакал он не от боли, а от горькой обиды. Никогда еще не рисовал таких красивых цветов… Почему у него нет ни папы, ни мамы, они заступились бы за него. Захлебываясь от слез, он приподнял голову. Багровый свет заката ударил в заплаканные глаза, само солнце показалось расплывчатым, дрожащим и было такого же цвета, как сурик. Архип сел и, захваченный игрой вечернего света, стал неотрывно смотреть на горящее небо. Рыдания утихли, слезы на щеках высохли, он, кажется, забыл про них. Что‑то необыкновенное происходило вокруг: воздух звенел от сурикового цвета, небо беспрестанно менялось, делаясь то ярко–красным, то оранжевым, то зеленым.

Архип поднялся на ноги и замер — разбросанные в беспорядке хаты карасевцев были розовыми. Ошеломленный, он непроизвольно поднес руки к глазам и потер их, но розовый цвет не пропал, от этого стало тепло< тепло на сердце, и улыбка озарила его смуглое лицо.

Он восторженно глядел на выкрашенные солнцем хаты и хотел, чтобы рядом с ним оказался Спиридон. Вон, вся Карасевка стала красивой–красивой. Эх брат, такой большой и ничего не понимает.

…До сих пор давняя обида не выветрилась из сердца Архипа. Он с замиранием вспоминает медвянный, перемешанный с запахом лампадного масла аромат краски и ясно видит разъяренного брата, соскабливающего лопатой со стены его рисунки. Почему взрослые такие грубые и жестокие? Ему так хорошо, так светло становится, когда нарисует что‑нибудь. А братья этого не понимают, хоть плачь, не понимают. Но о горьких слезах Архип не скажет своему лучшему другу Настеньке. Он исподлобья взглянул на девочку и, вспомнив о венке, попросил:

— Погоди.

Побежал за ним, поднял с земли и подал Настеньке.

— Ой, какой красивый! — воскликнула она. — Неужели сам сделал?

Мальчик молча наклонил голову.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Семья Спиридона жила на окраине Карасевки у обрыва в приземистой хате, крытой полукруглой черепицей и со слюдяными окошками. Строил жилье еще его дед Христофор Куинджи, что по–татарски означает золотых дел мастер. Иван, сын Христофора, его ремесло не унаследовал, стал сапожником, или по–татарски — еменджи. Старших детей Ивана Христофоровича—Екатерину, Спиридона и Елевферия — в метриках по фамилии не назвали, а последнему — Архипу — записали, что он сын сапожника, по имени Еменджи. Отец, а за ним и мать умерли, когда мальчику пошел шестой год.

2

Шляпа (укр.).

3

Карман (укр.).

4

Сухой навоз (укр.).