Юность Куинджи

— Эт‑то, позавидуешь силе вашей душевной, — отозвался Куинджи.

— Да и вам в рот палец не клади, — чуть повысив голос, проговорил Менделеев. — И правильно! Знай наших!.. А я вот, батенька, так пойду! — воскликнул он и поставил коня между двух пешек, — Своим ходом. Своим…

Он помолчал, поглядел сперва на доску, а затем на склоненную голову задумавшегося Куинджи. Заговорил низким тенором, словно с самим собой:

— Поглядите, что происходит на нашей матушке–земле. Недавняя русско–турецкая война закончилась позором. Волнения студентов–забастовщиков. Беспрерывные покушения и казни. Взрыв в Зимнем… Нет, батенька, я реалист. Этого не разделяю… Но как уладить противоречия? Нужно исходить только из действительных обстоятельств. Идеалистам и материалистам подавай лишь революции. Они‑де все переменят. Пустое! В реализме больше проку. Он признает, что перемены совершаются постепенно, путем эволюционным.

Архип Иванович уже давно выпрямился и внимательно слушал Менделеева. Он представлял себе, как должны быть заворожены студенты университета лекциями этого ученого и мудрого человека. Как жаль, что Куинджи не портретист! Нарисовал бы его — большелобого с чуть насупленными черными бровями. В синих глазах огоньки печали. Длинные волосы с небольшим пробором слева закрывают уши. Он подбивает рукой густую бороду и увлеченно говорит:

— России нужна промышленность. Много заводов и фабрик, а не террористы. Только независимость экономическая есть независимость действительная. Всякая другая — фиктивная, воображаемая. А посконная матушка Русь разворачивается медленно. Я предлагал нефтепромышленнику Кокареву провести из Баку в Батуми нефтепровод. Выгода какая была бы! На берегу Черного моря основать заводы для переделки нефти в тяжелые осветительные масла. Остатки от переработки употреблять для топки паровиков только в исключительных случаях, потому что из тех остатков можно получать ценнейшие вещества. Тогда сразу бы цена на сырую нефть стала высокой. От этого выиграло бы не только нефтяное дело. Добыча каменного угля может быстрее, чем нынче, возрастать, а с тем выиграет вся русская промышленность.

— Говорят, в наших приазовских степях угля много, — вставил Куинджи.

— Вот, вот, — подхватил Менделеев, — Железные дороги нынче там строят. Хочу поехать туда. Нагольный кряж — место богатое. Расторопный англичанин Джон Юз это сообразил быстрее, нежели наши тугодумы. Знаете, с берегов туманного Альбиона оборудование доставил в Таганрог и в ваш Мариуполь. А потом — гужом к верховьям Кальмиуса. Заводское дело повел. Рельсы делает… Так всю Россию чужестранцы к рукам приберут. А вы — Академия.

— Корпуса за–а-аводские, — протянул, волнуясь, Архип Иванович, — Дым, вонь… Пропадет мой Кальмиус, моя степь… На–а-атура.

— Разумно нужно строить. Разумно, — прервал Менделеев. — Нефть в топках сжигают, а она сырье необычайное. Нефть жечь, равно что ассигнациями печи топить… Хочу поехать в Донецкий бассейн, посмотреть своими глазами богатства земные. Уголь, батенька, что нефть — минерал необыкновенный. Без него не поднимется Россия на ноги. Ей как воздух нужны заводские и фабричные промыслы. Это историческая неизбежность, батенька. Россия уже вошла в круг народов, которые участвуют в деле общего развития человечества со всеми особенностями, принадлежащими ей по месту и времени.

Менделеев увлеченно развивал свои мысли об экономическом положении в стране, о несовершенстве отсталой системы хозяйства, о царских законодателях, которые поощряли разработки естественных богатств убогими методами, по–варварски примитивно и хищнически, говорил о Донбассе, как о земле, которая принесет славу России, сделает ее сильной, предсказывал, что на берегах Азовского моря, такого дорогого для Куинджи, поднимутся корпуса железоделательных заводов. Архип Иванович слушал своего друга и мысленно переносился в незабываемые края далекого детства и юности.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Недалеко от побитого возами шляха на жесткой траве сидел мальчик лет десяти в коротких парусиновых штанах и без рубашки. Высокое солнце нещадно жгло его коричневую спину и черную курчавую голову. Увлеченный, он словно не замечал зноя. Перед ним лежали сорванные полевые цветы — с красными бисеринками горошек, сине–фиолетовые базилики, голубые васильки, желто–белая головастая ромашка, пахучий со светло–сиреневыми венчиками чебрец. Он поочередно брал цветы и вплетал их в венок. Удлинив его на два–три пальца, вытягивал перед собой и, прищурив черные как уголья глаза, рассматривал живую радугу. Потом поднимал голову и долго смотрел в золотистую, колеблющуюся от жары даль. До самого горизонта тянулась холмистая, не тронутая человеком степь. Легкий ветерок шевелил светло–пепельные султаны ковыля. Над ними возвышались розовый колючий зализняк и голубые гривки васильков, виднелись небольшие кустики желтого дрока, смотрел в небо сизоватый тысячелистник, выставлял стрелы бело–фиолетовый шафран.

А совсем недавно степь была еще наряднее. Ковыль только начинал цвести и лежал зелено–золотистым ковром, расшитым желтыми, фиолетовыми и синими ирисами–петушками, огромными белыми шарами катрана, кроваво–красными воронцами.

Но весенняя пора закончилась, пришло жгучее лето.

Мальчишка придирчиво посмотрел на готовый венок, отложил его в сторону и поднялся на ноги. Справа, у самой дороги, щипали спорыш гуси. Солидно переваливаясь с ноги на ногу и тихо переговариваясь на своем птичьем языке, гусак и гусыня то и дело поднимали гордые головы на изящных шеях, оглядывая молодой выводок. Они все дальше уходили от пастуха. Там, где тянулся шлях, виднелась темно–синяя полоска реки Кальчик. Может, гусей манила вода. Мальчишка только было сорвался с места, как сзади послышался звонкий девчоночий голос:

— Архип! Скорее сюда!

— Что та–а-ам, Настя? — отозвался пастушонок, растягивая слова.

— Я нашла гнездо!

— Не трога–а-ай! Я сейчас!

Он легко, вприпрыжку выбежал на пыльную дорогу, обошел гусей и, прикрикивая на них, погнал в сторону девочки. Худенькая, в домотканом грубом платьице серого цвета, она стояла у густого куста катрана, прижав к груди тоненькие руки.

— Смотри, — прошептала Настя, показывая пальцем на двух птенцов. — Какие хорошие.

Архип стал рядом, и девочка, осмелев, присела на корточки, потянулась рукой к птенцам.

— Не бери! — сердито предупредил мальчик.

В гнезде, устроенном прямо на земле, сидело два серых большеротых птенца козодоя.

— Эт‑то чурилки, — снова заговорил Архип. — Они и по ночам летают.

— Ты видел, да? — спросила Настя.

— Мне брат говорил. Чурилки по ночам коз доят. Пьют их молоко…

— Ой, как интересно!

— Потому чурилки такие сильные. Напа–а-адают на человека…

Девочка испуганно поднялась на ноги, отошла от куста. В тот же миг над головами детей прошмыгнула серая в полосках и пятнышках птица с большими глазами и коротким крючковатым клювом. Подлетев к гнезду, она отвесно опустилась на землю и вдруг ползком, будто совсем безногая, на животе стала приближаться к ребятам. Открыв огромный рот, грозно шипела и хлопала крыльями.

— Я боюсь! — вскрикнула Настенька и спряталась за спину мальчика.

— Ладно… Чурилка не кусается, — спокойно и с достоинством проговорил Архип. — Пойдем отсюда… Эт‑то, никогда, Настя, не бери яиц и птенцов из гнезда. Все живое жалеть нужно. Они тоже, как люди, все понимают. — Немного помолчал и добавил: — А то не буду дружить с тобой.

— Хорошо, — тихо и виновато ответила девочка. Потом оживилась и сказала громко: — А ты видел вчера, как мальчишки связали коту передние лапы?

— Наши, кара–а-асевские? — спросил Архип, живо повернувшись к Насте. В черных глазах вспыхнули гневные огоньки. Руки он сжал в кулаки.

— Я их не знаю. Наверное, городские.

— Все равно найду. Почему вчера не сказала?

— Их было много…

— Ну и что? Получили бы от меня… Их бы так помучить, как они мучают…