Белая сирень

— Вы подделали мою подпись?

— Боже избави! За кого вы меня принимаете? — Мария Александровна рассмеялась. — Я от себя подала. Государь мне не откажет. Не может отказать.

— Я не знаю, кто вы, — тягуче, предохраняя себя от нового взрыва, произнес Старков. — Но я никого не уполномочивал вмешиваться в мои дела. Слышите? — Он опять начал заходиться. — Я вас не знаю. И знать не хочу!

— Да нет же, — с кротким упорством сказала Мария Александровна. — Вы меня знаете. Только притворяетесь зачем-то… Я вдова Кирилла Михайловича.

Он молчал, то ли все еще не понимая очевидного, то ли не желая понимать. Она шутливо надула губы.

— Какой беспамятный! Вы же прекрасно знали моего мужа.

— Извините, — бессознательно продолжая сопротивляться слишком тягостному открытию, деревянным голосом сказал Старков. — Я не имел чести знать вашего супруга, даже не был представлен ему.

— За что же вы его тогда?.. — как-то очень по-домашнему удивилась Мария Александровна.

Ее наивность разрядила обстановку. Старков испытал странное облегчение — теперь все встало на свои места.

— Можно не объяснять? — Он едва скрыл усмешку.

— Как хотите, — сказало она чуть обиженно. — Но Кирилл Михайлович был очень хороший человек. Если бы вы знали его ближе, вы бы его полюбили.

Старков очень пристально и недобро уставился на нее. Она заметила это и, подняв голову над вязаньем, улыбнулась ему.

— Правда, правда, — сказала детским голоском.

— Тут правда не ночевала, — жестко сказал Старков. — Говорят, любовь слепа. Но не до такой же степени. Вы не могли не знать, какова общественная репутация у вашего мужа. Меня это не касается. Я хочу понять другое: что вам от меня надо? Зачем вам сдалась эта фальшивая и утомительная игра?

Она перестала вязать и с огорченно-растерянным видом уставилась на Старкова.

— А теперь я вас не понимаю. Какая фальшь, какая игра? Спасти человека — это игра?

— Меня нельзя спасти. Да я и не желаю.

— О, вы хотите искупить свою вину. Как это высоко! Вы благородный юноша! — В глазах ее заблестели слезы.

— Погодите! — поморщился Старков. — Забудьте хоть на минуту о своем прекраснодушии. Есть более точное слово — детскость, ребячливость мысли, поведения…

— Инфантильность? — подсказала Мария Александровна.

— Во-во!.. Это у вас, если… — глаза Старкова недобро сузились, — если только не ханжество или отвратительная игра.

Она всплеснула руками.

— Опять вы говорите об игре! Для чего мне играть?

— А как же! Поманить помилованием, а когда дурак раскиснет — бац и петля. Хорошая шутка!

— Бедный человек! — сказала она из глубины души. — Как недобра была жизнь к вам, если вы… Бедный человек!

— И вовсе не бедный. Со мной этот номер не пройдет. Я не хочу помилования. Но не по тем причинам, которые вы придумали. Я не раскаиваюсь. Если бы пришлось, я бы все повторил сначала. Я не хочу таскаться остаток жизни с тачкой на каторге или греметь кандалами на руднике. Нет, спасибо! Уйти надо спокойно и чисто, а не размазывать слизью свою судьбу.

— Но почему все так мрачно? Кончится срок…

— И я вылезу на волю больным, ни на что не годным стариком.

— С каторги и бежать можно! — азартно воскликнула Мария Александровна.

— Браво! Вот слова, достойные Великой княгини. — Голос его опять пожесточал. — Выслушайте меня внимательно. Я не боюсь смерти и равно не боюсь подождать ее еще неделю-другую. Меня этим не собьешь. Я не потерял сон и не начну бить поклоны Боженьке. И уповать на милость его помазанника тоже не буду. Для меня все Романовы ублюдки, а первый ублюдок ваш недоделанный царь. От меня явно что-то ждут. Может, власть ослабла в коленках? Или бесит мое презрение к царской милости?

— И вы считаете меня участницей всех этих подлостей? — В голосе — обида и укоризна.

Старков посмотрел в лицо женщине, отвел глаза, но не отступил.

— Почем я знаю? Может, вас просто используют, зная вашу…

— Инфантильность, — снова помогла Мария Александровна.

— Вот, вот! Не теряйте на меня время. У вас своих забот хватит.

— Вы совсем не верите людям?

— Я не верю Романовым.

— Романовы разные. Государь очень порядочный человек. Невезучий и слишком деликатный. Этим пользуются нечестные люди. И мой Кирилл был рыцарем без страха и упрека.

Старков нагнулся, нашарил под кроватью табак и кресало, свернул папироску, закурил, пустив в лицо гостьи — непреднамеренно — вонючую махорочную струю.

— У вас нет спичек?

— Не положено. Я могу отравиться или поджечь камеру.

— Крепкий у вас табачок.

— Какой есть. А сколько всего Романовых?

— Романовых? — Вопрос ее удивил. — Право, не знаю. Никогда не считала. Что-то много.

— Меня интересует мужское поголовье. Совершеннолетние.

Она наморщила лобик.

— Ну, таких куда меньше. Несколько десятков.

— Значит, нужно всего несколько десятков бомб. Вот вздохнула бы Россия!

— Какое ребячество! Ну, перебьете вы Романовых, придут Голицыны или Долгоруковы. Разве в царской фамилии дело?

— Не только. Надо отдать тысячу молодых жизней, чтобы очистить страну для будущего.

— Как кровожадно и как ребячливо! Не сердитесь, но инфантильность — ваша болезнь. На ненависти и убийствах ничего чистого не создашь. Вас когда-то сильно обидели, и вы обозлились на весь мир.

— Ничего подобного. Я ненавижу только власть. А народ я люблю.

— Как вам это удается? — сказала она с чуть комическим удивлением. — Можно любить Ваньку, Петьку, Дашку, а общность, к тому же столь неопределенную, любить нельзя.

— Почему нельзя любить народ? Его страдания?

— Это стихи. Крестьяне — народ?.. Вы любите крестьян?

— Конечно.

— А вы их знаете? — перешла в наступление Мария Александровна. — Вы же городской, слободской человек. Зажиточных крестьян вы любите?

— Смотря кого считать зажиточным. Кулаков на дух не выношу.

— А кто такой кулак? Две лошади и три коровы — кулак?

— По нашим местам — да.

— Одна лошадь, две коровы?

Старков промолчал.

— Значит, вы любите безлошадных и с одной лошадью. А если так: вы его любите, а он взял да вторую лошадь купил? Конец любви? С коровами мы вовсе не разобрались. По вашим местам две коровы много, а на Орловщине меньше четырех не держат. Без реестра с такой любовью не справиться. А сколько ваша любовь позволяет держать свиней, коз, овец, кур?

— Что вы из меня дурака делаете? — разозлился Старков. — Я рабочих люблю.

— Но их так мало в России. Куда меньше, чем дворян, чиновников, торговцев, военных, врачей, учителей.

— Я люблю всех простых людей. Которые не эксплуатируют народ.

— А как быть с Пушкиным?.. Львом Толстым?.. Декабристами?.. Герценом?.. Они-то ведь не простые и по-вашему — эксплуататоры. Поместья, деревни, земля, челядь. Вам бы моего Кирилла любить. От имений он отказался в пользу сестер. Мы жили только на его жалованье.

— Вы бойкая дама! — почти с восхищением сказал Старков. — Умеете запутать. Конечно, я в пансионах не обучался. А вы не просто дурачитесь. Хотите что-то доказать.

— Да?.. Может, то, что вы никого не любите и не любили? Даже самого себя, — сказала она, словно советуясь.

— Себя-то уж точно. Кабы любил, не был бы тут. Только вам-то что с этого?

— Мне?.. — Она задумалась. — Наверное, я защищаю слово «любовь». Ваша любовь к простому народу — злость на своих обидчиков.

— Каких обидчиков?

— Вам лучше знать…

На этом разговор оборвался. Старкову принесли обед, и Мария Александровна стала поспешно собираться.

— Я завтра приду, — сказала она на прощание…

…Тюремный врачебный кабинет. Обнаженный по пояс Старков стоит перед врачом. Тот снимает повязку с его плеча.

— Удивительно! — говорит врач. — Никаких следов.

— На мне заживает как на собаке, — сказал Старков.

— Ну и здоровье у вас! Вы физиологический уникум. И главное — я никогда не встречал такой крепкой нервной системы. С вас хоть диссертацию пиши.