Страница 65 из 120
— Можете идти, голубчик…
По уходе адъютанта Александр принялся за письмо.
«Любезный друг Михаил Михайлович! Зная, сколь радетельно привержены Вы пермской земле, цветущей под Вашим попечением, считаю все же сию заботу недостаточной для ума и таланта столь великого государственного мужа. Другой Вам надобен простор, другой размах забот, и потому призываю Вас…» — Перо замерло над листом бумаги.
Александр взял колокольчик и позвонил.
В кабинет ступил адъютант.
— Граф Аракчеев еще не явился?
— Давно ждет, Ваше Величество!
— Почему не доложил? Проси!
Вошел Аракчеев: некрасивый, топорный, но крепко сбитый, большестопый, с неуклюже-надежной поступью.
— Вот, Алексей Андреевич, нуждаюсь в твоем совете. Хочу вызвать Сперанского. Хватит ему в провинции крохоборничать. Пора вернуться к прерванной войной работе.
— Это к реформам, что ли? — прищурился Аракчеев — раболепие как-то странно сочеталось в нем с наглостью под покровом простоты.
— Да, пора отважиться. Рабство позорит Россию. Русский мужик заслужил свободу на полях Бородина и Лейпцига. Россия больше всех отдала победе, а в Париж я привел рабов. Рабы-освободители, — горько усмехнулся Александр.
— Казаки не рабы, — проворчал Аракчеев.
— Ты, Алексей Андреевич, вроде парижских девиц, для них все русские — «казакен». Донцы атамана Платова — капля в крепостном море. Так вот, что предложить Сперанскому — Госсовет или особое министерство учредить?
— Ах, батюшка государь, как повелишь, так и будет, — всхлипнул Аракчеев. — Велишь — все под Сперанского пойдем. Топнешь ножкой, спустим штанцы, пущай нас семинарист березовой кашей потчует.
— Заговариваешься, Алексей Андреевич!
— Все от простоты и честности. Не могу лукавить с моим государем. Не приучен. В иезуитских школах не обучался, хохлацкому двоедушию от природы чужд и чернильного семени сроду не грыз. Душа у меня русская — сырая, и русский ум — простак.
— Хорош простак! — воскликнул Александр. — Как Чарторыйского с Кочубеем аттестовал, да и Сперанского не погладил. Крепко засели в помещичью печень мои «молодые друзья»! О Сперанском и говорить нечего.
— Напугали вы верных трону, государь. По молодости лет больно смело коней погнали. Война образумила. А ныне, видать, весенний ветерок снова в душу пахнул? Ах, государь, нетто это надобно русскому народу? И слова-то все чужеземные: конституция, институции, реформа, либерте-эгалите. Не поймут такого, государь, все сословия, а пуще всех простые люди.
— Чего же тут не понять? Хорошо жить будут, свободно, без кнута.
— Кнут и не надобен, хватит розги, — убежденно сказал Аракчеев, — для цивильных. А для служивых — шпицрутены. Россия, государь, не отрок, не девица, а баба, бабы же любят, чтоб их учили. Чем крепче бьет, тем больше любит. Но и бабу нельзя кнутом, тем паче дрыном — испортить можно. Ремешком или своей дланью — это она обожает.
— Ладно, хватит народной мудрости. Вернемся к государственному языку. Что делать со Сперанским?
— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
— А ты философ, Алексей Андреевич! Думаешь, что он выдохся?
— Сколько воды утекло, Ваше Величество. Вы великую войну выиграли, Наполеона скинули. Венский конгресс провальсировали, Священный союз воодушевили, а семинарист наш сиднем сидел в Перми да с пермяками вольтерьяничал.
— Это неправда, он хороший губернатор.
— Карамзин сказал: России ничего не надо, кроме пятидесяти хороших губернаторов. Один уже есть…
— Однако ты остер, Алексей Андреевич!.. Карамзин мыслит по старинке. Он так и не вошел в наш век. Да Бог с ним! Пора обустроить крестьянскую жизнь. Реформа необходима.
— Да все уже обустроено, государь! По велению Вашего Величества военные поселения растут как грибы после солнечного дождя.
— Почему же ты молчал? Я думал, что идея повисла в воздухе, как и прочие мои начинания.
— Хотел все в наилучшем роде отлакировать, тогда и показать.
— Зачем тянуть? Чай, сейчас косовица, — сказал Александр, гордясь своим знанием деревенской страды.
— И это Государю ведомо! — всплеснул руками без лести преданный.
Слышится стук в дверь.
Входит адъютант с письмом на серебряном подносе.
— От Их Императорского Величества Марии Федоровны!
Александр взял маленький продолговатый конверт с таким видом, словно тот мог взорваться в его руках. Пальцы забегали по атласной бумаге, не решаясь вскрыть.
Аракчеев, ссутулившись, отвешивая поклоны, стал пятиться к двери.
Оторвавшись от конверта, Александр ласково кивнул верному слуге.
— Мне не терпится глянуть на воинов-пахарей…
Записка императрицы-матери была оскорбительно суха и коротка: «Мне необходимо тебя видеть. М…»
…Александр входит в будуар матери. Две фрейлины, хлопотавшие вокруг сидевшей у зеркала государыни, с реверансами удалились.
Мария Федоровна, крупная, моложавая, сильно насурьмленная, с маленькими жесткими глазами, подставила сыну щеку для поцелуя.
— Садись, — сказала она резко, указав на низенькое кресло.
Высокий Александр неловко уселся и сразу ощутил себя маленьким мальчиком перед высящейся над ним матерью. Наверное, так было рассчитано.
— Ты опять принялся за старое? — спросила резко Мария Федоровна.
— Что вы имеете в виду, матушка? — с любезным лицом осведомился Александр.
— Ты вызвал Сперанского?
— Как блестяще поставлено во дворце святое дело сыска!
— Не юли!
— Ваши осведомители, матушка, идут впереди событий. Я лишь подумал о новом назначении Сперанского.
— Значит, я вызвала тебя вовремя, — удовлетворенно произнесла императрица. — Сперанского здесь не будет.
— Возможно, — пожал плечами Александр. — Некоторые считают, что Сперанский опровинциалился.
— Сперанскому здесь делать нечего! — повторила Мария Федоровна. — Хватит в нашей семье одного задушенного.
При всем своем самообладании Александр изменился в лице.
— Это угроза? Мать угрожает сыну?
— Мать предупреждает сына. Я не хочу тебя потерять. Но ты играешь с огнем.
— Мне кажется, я ни во что уже давно не играю.
— О нет! Ты всегда играешь. Всю свою жизнь. Играл в друга Наполеона и в его врага. Играл в либерала, защищал Францию на Венском конгрессе, а кончил Священным союзом. И стал для европейских бунтарей архиреакционером. Признаться, я поверила, что ты образумился. И вдруг ты вернулся к играм молодости: конституцию — Польше, нам — Сперанского с реформами. Ты уже не мальчик, посмотри на себя, у тебя плешь. Пора оставить детские игры.
— Я пытаюсь. За европейскими делами я забыл о своем долге перед Россией.
— Нельзя быть охранителем и революционером одновременно. В Европе — страж порядка, в России — разрушитель. Я не верю в твое свободолюбие. Ты вылитый отец. Сегодня он ненавистник Наполеона, завтра пламенный почитатель. Сегодня мальтийский кавалер-аскет, завтра влюбленный пастушок, сегодня апостол мира, завтра Александр Македонский, завоеватель Индии, утром бормочет буколические стихи, днем рвет усы у офицеров. Ты — Романов, а Романовы все с придурью. Кроме моего дорогого Николая. Это кремень.
Александр пристально смотрит на мать.
— У меня нет наследника… Как жаль, что между мной и Николаем затесался Константин.
— Это поправимо, — спокойно сказала императрица. — Константин не хочет царствовать. Для его фокусов ему достаточно Польши. Кстати, и в этом весь ты: дать Польше конституцию, а к ней — Константина в наместники.
— Я все понял, матушка, — сказал, подымаясь, Александр. — Разрешите откланяться?
— Если действительно понял, то можешь идти. У меня от тебя головная боль.
— Вызовите братца Николая, матушка. Он — хорошее болеутоляющее.
— Я сама знаю, что мне делать. Ступай…
…Александр возвращается в свой кабинет. Подходит к столу, берет недоконченное письмо к Сперанскому, хочет разорвать, но в последний момент удерживается. Какая-то двусмысленная улыбка появляется на его лице. Он макает перо в чернила и красивым почерком завершает свое послание: