Страница 107 из 120
Съемки в пустыне (иначе говоря, все натурные съемки) должны были обеспечить почему-то латыши, они же обязались поставить верблюдов, но, как известно, ни песчаных пространств, ни кораблей пустыни в Латвии не водится, и Рижская студия рассчитывала провести съемки на Куршской косе, являющейся территорией, ставшей самостоятельным государством Литвы. Впрочем, с верблюдами и там обстояло неважно. Короче говоря, латвийские кинематографисты признали свое поражение. И тогда я с помощью моих ашхабадских друзей вывел Декаро на Туркменскую киностудию и персонально — на лучшего и влиятельнейшего кинодеятеля республики. Не называю его фамилии из глубокого уважения к этому замечательному человеку, которого я по своей доверчивости и неосведомленности замешал в недостойную историю.
Итало-туркменская встреча состоялась у меня на даче в Подмосковье. Решили, что Декаро посетит Туркмению, все осмотрит, после чего будет подписан договор о совместном производстве фильма «Волхвы». Сценарий я уже довел до ума, и фирма, по словам Энцо, полностью со мной рассчиталась.
В положенный срок Декаро слетал в Туркмению, целый месяц наслаждался щедрым туркменским гостеприимством с непременной шурпой и пловом, красками Фирюзы, профилем Копетдага на голубой эмали полуденного неба, обо всем договорился, после чего как в воду канул.
Конечно, никакой фирмы за ним не было, деньги на первый аванс он где-то раздобыл, то ли заработал, то ли набрал на паперти собора Св. Петра, все остальное — чистый блеф. Как долго и успешно можно врать под белозубую улыбку смуглого жиголо! Он обманул меня, обманул наших общих миланских друзей, попутно соблазнив рыжеволосую матрону, ставшую его ярым пропагандистом, обвел вокруг пальца умного, многоопытного туркменского режиссера и милую молодую женщину из нашей распадающейся телевизионной структуры, бескорыстно помогавшей ему, короче — наволхвовал на славу.
На что он рассчитывал? Понятия не имею. На чудо. А может, как в анекдоте про старого еврея, который варил яйца и продавал по той же цене; на вопрос, зачем ему это нужно, он отвечал: я при деле да еще бульон остается. Декаро тоже был при деле: морочил мне голову, ездил в Москву, где не знали, куда его посадить, кейфовал в стране самых красивых в мире коней и самых сочных дынь, попутно разбивал молодые и не очень молодые женские сердца — словом, чувствовал напряжение жизни, к тому же и бульон оставался.
Когда мой друг адвокат проявил настойчивое желание узнать, кто, когда и куда переводил мне не дошедшие по назначению авансы, Декаро ликвидировал свою призрачную римскую студию, сжег бланки, прогнал секретаршу и укрылся в Неаполе — городе миллионеров. Он стал неуловим. Нынешний его адрес никому не известен, дом где-то в провинции Лацио заколочен, жена-невидимка (как все итальянцы, супруги Декаро пребывают в «сепарации») затерялась в голландских шхерах, дети упрятаны от посторонних глаз не то в Германии, не то в Скандинавии. Был человек — глава семейства, режиссер, актер, домовладелец, хозяин студии — и вдруг все растаяло, рассеялось, как сон, как утренний туман. Ни одно чудо библейских волхвов не может сравниться с чудесами в решете этого итальянского кудесника.
Вот так появился на свет — уже мертворожденным — сценарий «Волхвы»…
1. С высоты птичьего полета мы видим землю, залитую южным солнцем, в каменистых складках невысоких гор, с зелеными пятнами рощ и садов на буром выжженном травяном покрове; видим белые домики селения под купами кедрачей и пальм.
Мы стремительно снижаемся, как подбитая стрелой птица, и, скользнув над плоскими крышами, узкими улицами, арыками, приземляемся у маленькой белой хижины…
2. Из хижины выходит парень лет двадцати пяти — двадцати семи, чуть выше среднего роста, мускулистый, стройный, с открытым лицом, чье простодушное выражение осложнено глубоким, «изнутри», взглядом темно-карих, почти черных глаз. Его зовут Алазар, о нем и пойдет наш сказ.
Он держит в руках медный таз, собравший на себе все солнце, и путь его лежит на зады хижины, где находится небольшая пасека — с десяток ульев, над которыми кружат с жужжанием пчелы.
Над ветхой глинобитной оградой, отделяющей пасеку Алазара от соседского пчельника, вьется сизый дымок. Порой в прозорах ограды промелькивает фигура пасечника с защитной самодельной маской на лице и дымным факелом в руках.
Алазар идет к своим пчелкам без всякой защиты: ни маски, ни факела.
Гул пчел, усилившийся с его появлением, обретает стройность музыкальной фразы, в нем слышится певучий речевой ритм. Пчелы вьются вокруг головы Алазара, иные садятся к нему на лоб, щеки, но не жалят, а, посидев, вновь пускаются в полет.
— Спокойно, спокойно, хорошие вы мои, — приговаривает, улыбаясь, Алазар. — Я вижу, что вы мне рады. Как поработалось с утра? Вы видели, белые медоносы расцвели за оврагом? У них чудный нектар. Ну конечно, вы все знаете без меня.
Он открывает улей и достает золотисто-коричневый, тяжелый от сладкой благодати брусок сот, а на его место закладывает пустые вощаные соты. Когда Алазар переходит к другому домику, в гудении пчел появляется сердитая нота.
— Вы не любите своего короля? — спрашивает Алазар, заглядывая в улей. — Вы хотите свергнуть его?
Пчелы кружатся быстрее, их песня становится громче и агрессивнее. Порой они почти задевают лицо Алазара.
— Успокойтесь, — просит их Алазар. — Я не вмешиваюсь в ваши дела, но старых надо жалеть.
Пчелы выписывают резкие зигзаги, выдающие их раздражение, гудение утончается до злого свиста.
— Старый и умный король лучше молодого, но глупого, — мягко упорствует Алазар. — Вы все равно сделаете по-своему, но прислушайтесь к доброму совету…
3. Из-за ограды за Алазаром наблюдают двое: угрюмый, с повисшим носом мужчина-пасечник и такой же носатый подросток, видимо, его сын. У обоих надо лбом столбиком торчат задранные маски.
— Он разговаривает с пчелами? — спрашивает мальчик.
— Колдун! — зло бросает мужчина.
Они отходят от ограды, и мужчина приказывает мальчику:
— Сироп!..
Тот подает отцу деревянную чашу с сахарным сиропом (сахар был известен как лекарственное средство задолго до Рождества Христова).
Пасечник устанавливает ее возле ульев, и тут же на сладкое лакомство слетается жадно чуть не весь пчельник.
— Алазар не дает пчелам сиропа, — говорит мальчик. — У него цветочный мед.
— Колдун! — повторяет мужчина. — Он знает слово. Наши пчелы дают мало меда, если их не подкармливать.
— Его мед душист, — продолжает мальчик. — А наш ничем не пахнет.
— Колдун!.. Чужак. Бродяга. Откуда он взялся?.. Надо было гнать его вон, — выплескивает злую зависть мужчина…
4. Внутренность хижины Алазара. Молодая женщина, то ли спавшая, то ли грезившая в постели, которую недавно оставил ее муж, сняла со лба руку, сладко потянулась и с неловким усилием села…
Она откинула с лица пышные каштановые волосы, открыв чистый гладкий лоб, огромные, удлиненные к вискам глаза цвета меда, вздернутый нос и нежный рот с чуть вздернутой верхней губкой, что придает ей слегка обиженное выражение. Поднявшись, она шагнула в свет, льющийся в открытую дверь.
На гладкую белую стену упала ее четкая тень. Она подняла рубашку до подмышек и скосила глаза на свою тень. Она видела стройный прогиб спины, острые, но уже наливающиеся груди, красивую линию бедра и большой, как арбуз, словно нарочно приставленный к юному девичьему телу, живот. Лицо ее принимает еще более обиженное выражение.
— Какой же я урод! — прошептала она. — Скорей бы уж родить, а то Алазар разлюбит меня.
В ответ слышится счастливый смех, это вошел Алазар с куском янтарного меда на пальмовом листе.
— Ты с каждым днем хорошеешь, — говорит Алазар, обняв и ласково увлекая на ложе. — Я люблю тебя все сильнее.
— Нет, — печалится Кана — это ее имя. — Такое страшилище нельзя любить.
— Я люблю тебя вдвойне. За тебя и за нашего сынишку, который зреет в тебе, как ядрышко в орехе.