Страница 105 из 120
Взлетает зеленая ракета. Приготовиться к бою…
…Паучьи свастики висят в небе. С надсадным воем пикирующие бомбардировщики сбрасывают бомбы на Варшаву, Лондон, Роттердам, Москву — эти кадры кинохроники вводят нас во Вторую мировую войну.
Немецкие войска оккупируют Данию. Кованые железом сапоги топчут мостовые и тротуары Копенгагена — кинохроника.
В конспиративной квартире. Ручной печатный станок. Человек делает оттиск и вынимает маленькую, с тетрадочный лист полоску коммунистической газеты Дании «Фольк ог вельт».
Слышится условный стук в дверь. Человек прислушивается, прячет оттиск и надвигает на печатный станок полый внутри секретер.
— Это я, Арне! — слышится за дверью голос потерявшего терпение визитера.
Арне открывает дверь и впускает в комнату редактора газеты — моложавого рослого и веселого человека.
— Маргрете, — обращается редактор к женщине, работавшей за столиком в глубине комнаты, — за твоей квартирой не следят?
Женщина поднялась и вышла на свет лампы. У нее молодое еще красивое лицо, седые волосы и статная, хотя немного огрузневшая фигура. Это Грета.
— С чего ты взял? — спросила она редактора низким грудным голосом.
— Какой-то подозрительный субъект в капитанской фуражке провожал меня до самого подъезда.
— Никакой он не подозрительный. Он действительно капитан дальнего плавания.
— А капитан не может работать на немцев?
— Этот не может.
— Почему ты так уверена?
— Это мой старый поклонник. Смешно звучит, но не найду другого слова. Он дважды сватался ко мне. А за тобой шел из ревности. Хочет узнать, кто его счастливый соперник.
— Признаться, меня это тоже интересует. Не может же такая красивая женщина, как ты…
— А я и не утверждаю, что я монашка, — перебила Маргрете. — Но сейчас не то время. Когда говорят пушки, молчат флейты, так кажется?
— Но почему ты не вышла замуж?
— Это другой вопрос. Тому, кто жил на вулкане, не ужиться в мирной долине. Такого отвратительного для семейной жизни характера, как у Мартина, нет второго в мире, а на меньшее я не согласна.
— Пора выходить в эфир, — вмешался Арне. — Сейчас ты услышишь своего ненаглядного!
Маргрете подходит к приемнику и начинает его настраивать. В комнату вторгаются голоса мира: печальная музыка, лающая немецкая речь, жалобная неаполитанская песня, эфирная буря, снова музыка, но уже бравурная, и вдруг отчетливый женский голос произнес по-датски:
— Говорит Москва! Говорит Москва! Начинаем час Нексе. У нашего микрофона великий датский писатель Мартин Андерсен-Нексе.
И сразу сильный, пружинистый голос Нексе:
— Датчане, близок час освобождения. Советская Армия приближается к логову израненного, истекающего кровью, но все еще огрызающегося зверя. Кончается зима, последняя зима тревоги нашей. Весна принесет освобождение всем оккупированным странам Европы. Вы можете помочь армии-освободительнице. Сделайте невыносимым для немцев каждый день, каждый час на датской земле…[3]
Маргрете быстро записывает, а перед глазами у нее далекие дни в маленьком домике с пышным названием «Заря». И Мартин, воюющий с ребятами, замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбается без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.
Голос его пропадает. Маргрете тщетно крутит ручку, волна ушла.
— Молодец твой старик! — говорит редактор. — Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.
— А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?
— В полночь программу повторяют, — сказал Арне. — Тогда допишешь.
— Неужели правда весной все кончится?.. — мечтательно говорит редактор.
И будто в ответ на его слова, летят в кучу знамена поверженной немецкой армии — кадры кинохроники.
…Поезд прибывает на Копенгагенский вокзал. Перрон запружен толпой. Звучит музыка. Некое общее чувство собрало здесь самых разных людей: рабочих, служащих, государственных чиновников, студентов, школьников. Бледные городские и загорелые крестьянские лица; промасленные фуражки, модные спортивные кепки, каскетки, элегантные дамские шляпки и деревенские головные платки. У многих в руках цветы: большие красивые букеты и какая-нибудь веточка сирени или скромный полевой цветок.
Поезд остановился, и вся толпа хлынула к спальному вагону прямого сообщения, где на площадке, опираясь на плечо Иоганны, стоял взволнованный Андерсен-Нексе, верно, никак не ожидавший такой, поистине всенародной, встречи.
Люди кричат приветствия, у многих на глазах слезы.
— Боже мой, — говорит Нексе Иоганне сдавленным голосом. — Наконец-то мне улыбнулась моя страна. Теперь я понял, что всю жизнь, всю мою долгую жизнь я мечтал только об этом…
…Через несколько лет после войны из Копенгагена к берегам ГДР отходил пароход. На борту этого парохода находился Нексе с женой и двумя дочерьми. Медленно прохаживаясь по палубе и глядя на уплывающий вдаль Копенгаген с зеленой колокольней храма Спасителя, он наткнулся на старого русского друга.
Это может быть и Эренбург, и Фадеев, и вымышленное лицо — какой-нибудь дипломат в форме.
— Какими судьбами? — изумился друг.
— Неисповедимыми. Дания вторично вытолкнула меня вон. А социалистическая Германия открыла двери. Так что теперь мой адрес — ГДР, Дрезден.
— Ничего не понимаю. Вас же встречали после победы как героя. Засыпали цветами…
— Да. Все было: цветы и речи, объятия и слезы. А сейчас мои книги опять бойкотируют, на стенах дома пишут грязные слова, дочерей травят. Как известно, история повторяется. Правда, фарсовости я не ощутил.
— Кто бы мог подумать! Во время войны каждое ваше слово было людям, как глоток свежего воздуха!
— Кто бы мог подумать, что социал-демократы, стакнувшиеся с немцами, на другой день после победы приберут власть к рукам?
— Но они же оставались у власти…
— Формально. В дни войны страну вела компартия. Но едва отгремели выстрелы, обывателям захотелось поскорее и поглубже натянуть ночной колпак. А социал-демократы — лучшее снотворное.
— Вы несколько упрощаете.
— Не думаю. У социал-демократии громадный опыт усыпления масс. «Коммунисты наломают дров» — вот чем они стращают обывателей. Люди устали, они боятся всяких перемен. А к социал-демократам привыкли. С ними — уже доказано — хоть как-то проживешь. Лучше синица в руках, чем сокол в небе — это символ веры мещан. Гарантированное сегодня привлекательней всех светлых далей.
— Вы уезжаете навсегда?
— Нет, я вернусь. Живой или мертвый.
— А почему вы избрали ГДР?
— Язык. Я не только говорю, но могу и писать по-немецки. Моя жена немка. Там мне будет хорошо. Меня даже сделали лауреатом Национальной премии. Это трогательно.
— А почему — Дрезден? — допытывался друг. — Американцы его зверски разрушили.
— Чтобы не забывать о войне. У людей такая короткая память, но об этой войне никто не имеет права забыть. И потом, когда откроется восстановленный Цвингер, я хочу первым туда пройти и отплакаться за все перед Рафаэлевой Мадонной.
— Какой же вы сильный и заряженный на жизнь человек! — восхитился друг.
— Во всяком случае, я еще не расстрелял всей обоймы, — улыбнулся Нексе.
Он смотрит в сторону удаляющегося берега. Сквозь туман проблескивают кресты соборов, купола, шпили башен; порой белесые клубы рассеиваются, и тогда видны уютные дома под темной черепицей, деревья городских парков, мосты через каналы, и тяжкая печаль, будто тенью, накрывает лицо вечного изгнанника…
…Мы опять на окраинной улице Дрездена. Писатель и дворник так же расположены в пространстве, как и тогда, когда мы с ними расстались, — ведь минули какие-то мгновения.
— Майер, — кричит Нексе. — Послушайте, Майер!.. А как насчет ветра истории?..
3
Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.