На Москву!

-- Лжете вы, проклятые еретички! Бей их, режь их, покуда не скажут!

-- Стой, ребята! Какая ж это еретичка? -- вмешался тут Петрусь. -- Разве еретичка оделась бы в русское платье, говорила бы так чисто по-русски? Я ее хорошо знаю: это княгиня Курбская.

-- Так по что ж она здесь с полячками?

-- А держат ее здесь взаперти против ее воли. Мужа ее, князя Михайлу Курбского, забрали тоже в сыскной приказ и пытают всякими муками, чтобы он выдал заговорщиков...

-- Его пытают?.. -- вскричала вне себя Маруся, разом потеряв все самообладание. -- Голубчики вы мои! Спасите мне мужа!

-- Поспеем! -- был ответ. -- Отойди-ка, сударыня, к сторонке: дай нам сперва расправиться с этим польским отродьем.

-- И не стыдно вам, мужчинам, воевать с бабами?

-- Зачем, матушка, воевать; да добра-то на них всякого больно много понавешено: и нашим бабам пригодится. Ну, красавицы-лебедушки! Просим не прогневаться.

Несмотря на сопротивление и вопли женщин, с них были сорваны все ценные украшения: запястья, кольца, серьги, затем целыми полосами и дорогие шелковые ткани...

-- Вот и справились, не задержали! -- с грубым смехом объявил вожак. -- Скатертью дорога.

Все подчиненные паньи гофмейстерины не дали повторить себе приглашения и опрометью бросились вон. Сама же она осталась стоять на том же месте, как пригвожденная к полу.

-- Ну, а твоя милость чего ждет? Аль столбняк нашел?

-- Не троньте ее, Господь с нею! -- вступилась снова Маруся. -- Окажите теперь божескую милость своему русскому: освободите мне мученика-мужа! Терпит-то он ведь из-за вас же...

-- Ну, что ж, коли из-за нас, то как не освободить? Ослобоним его, братцы!

-- Ослобоним! -- откликнулось несколько человек и последовало за главарем, тогда как остальные хищники рассеялись по дворцу в поисках за дальнейшей добычей.

Панья Тарло, понятно, не отделалась бы от них так дешево, знай они истинную причину ее столбняка; нам же причина эта хорошо известна благодаря современному летописцу (Мартину Беру); под широчайшей робой своей гофмейстерины нашла временное убежище сама царица Марина, и сдвинься та с места, ее бы, понятно, схватили и подвергли жестоким обидам, если не лютой смерти.

Между тем на площади перед дворцом народ бушевал по-прежнему. Кипящим, неутоленным еще страстям его нужен был какой-нибудь исход. Как только новоявленные защитники Маруси показались на главном крыльце, на них обратилось всеобщее внимание; когда же те крикнули сверху, что в сыскном приказе томятся безвинные жертвы самозванца и что следовало бы выпустить бедняг оттуда -- предложение было встречено с сочувственным исступлением:

-- Выпустить всех! В приказ! В приказ!

Народные волны шумно покатились в сторону сыскного приказа. Против могучего прибоя этих волн не устояли ни замки, ни затворы. Пока Маруся, сопровождаемая казачком, спустилась с крыльца и с трудом стала пробираться сквозь плотную толпу к месту заключения своего мужа, кого-то уже выносили оттуда на носилках, выносили ликуя, как триумфатора.

-- Да это он, наш князь! -- радостно возвестил Петрусь.

Из груди молодой госпожи его вырвался крик безумного счастья.

-- Слава, слава Богу! Пропустите меня к нему, пропустите: это муж мой! Ты жив, Миша?

Да он ли это еще, полно? Это богатырское, но неподвижное тело с повисшими, как плети, руками, это впалое, страдальческое лицо, этот потухший взор!

-- Владычица! Что они с тобою сделали... Рыдания заглушили ее слова.

-- Это ты, Маруся? -- послышался слабый голос несчастного. -- А царь? Что с ним?

-- Молчи! Не говори! -- шепнул ей казачок, недаром опасавшийся, что Курбский выдаст перед бунтовщиками свою неостывшую еще привязанность к Димитрию.

Но, как бы в ответ на вопрос, со стороны дворца донесся в это время торжествующий рев -- рев словно целой стаи диких зверей.

-- Знать, расправляются с расстригой! -- со злобным смехом заметил кто-то из окружающей черни.

-- Несите меня туда! Скорее, скорее! -- заторопил Курбский.

Наклонясь к самому уху мужа, Маруся шепотом умоляла его не губить себя.

-- И дать погубить того, кому я всем обязан? -- возразил Курбский. -- Скорее, любезные, скорее!

Но судьба Димитрия была уже решена. Навстречу им двигалась омерзительная процессия: несколько оборванцев несли, в виде трофея, маски, найденные ими во дворце от назначенного на другой день маскарада, и орали во все горло:

-- Смотрите, православные: вот бесовские хари, которым он молился!

Один отчаянный, бренча на балалайке, отплясывал тут же на ходу трепака; а за ним такие же озверевшие люди волокли по земле два обезображенных, окровавленных трупа: Димитрия и Басманова.

[]

Курбский со сверхчеловеческим усилием приподнялся на носилках.

-- Злодеи! -- крикнул он, и глубокое негодование придало его голосу почти прежнюю звучность. -- Мало, что вы его убили -- вам надо еще надругаться над его мертвым телом!

-- А! Ты тоже, значит, из их братии? -- заревел на него один из безумцев и увесистой палицей с такой силой хватил его по лбу, что носильщики не могли сдержать своей ноши.

Маруся с воплем накинулась на поверженного, чтобы своим телом защитить его от дальнейших истязаний. Но никому не было уже дела до нее и до ее мужа.

-- Вперед на Лобное место! -- раздалась команда, и ужасная процессия двинулась далее...

...На следующий только день, благодаря ледяным примочкам, беспрестанно накладываемым на голову, Курбский в первый раз открыл опять глаза. Лежал он на своей собственной постели, в доме Биркиных; у изголовья его стояли с озабоченными лицами Маруся и лекарь Бенский, а в ногах -- Степан Маркович.

-- Очнулся! -- прошептала Маруся, и на ресницах ее проступили опять слезы -- уже слезы радости. -- Ты узнаешь меня, Миша?

Венский сделал ей знак, чтобы она отошла вон и не беспокоила больного расспросами, а сам приложил ладонь к его сердцу. (Взять его за пульс он не решался, чтобы не причинить напрасной боли его поврежденной руке).

Курбский точно не слышал даже вопроса жены и, вообще, не пришел еще в себя; взор его неопределенно блуждал кругом, пока не остановился, наконец, на лице врача.

-- Это вы, Бенский? -- прошептал больной. -- Но отчего здесь так светло, будто от солнца?

-- Оно и светит сюда, -- отвечал Венский. -- Вы, князь, ведь уже не в темнице, вы у себя дома. Вас освободили.

-- Освободили? Так это не был сон?

-- Нет, дорогой мой, нет, это не сон! -- подхватила тут Маруся, быстро подходя к мужу. -- Я с тобой, а вот и дядя Степан... Степан Маркович, в свою очередь, начал было выражать свое удовольствие, но Курбский едва взглянул на него, не выказал и особенной радости, что видит опять Марусю. Его занимала, казалось, одна только мысль.

-- Так, стало быть, правда что царь Димитрий убит? -- спросил он. -- Да что же вы все молчите? Отвечайте!

Глаза его разгорелись лихорадочным огнем. Венский переглянулся с Марусей и ее дядей.

-- Теперь, пожалуй, лучше уже не скрывать, -- сказал он со вздохом. -- Да, Димитрия уже нет на свете, также как и Басманова.

-- Но как это все случилось?

-- Рассказывать про эти ужасы меня уж увольте. Вот Степан Маркыч, может быть, расскажет.

-- Да что тут много рассказывать? -- отозвался Степан Маркович. -- Басманов, слышно, до последнего издыхания защищал вход в царские покои, поколе Татищев не всадил ему нож в бок. Тут его сбросили с крыльца...

-- А царь?

-- Царь выскочил из окна во двор к своим стрельцам. Те его подняли (он свихнул себе ногу) и обещали не выдавать его боярам. Но тут подоспели сами бояре, стали всячески истязать его, чтобы признался, кто он есть такой, отколе родом. "Всем вам ведомо, -- молвил он, -- что я царь ваш, родной сын царя Ивана Васильевича. Спросите родительницу мою, инокиню Марфу". -- "Она отрекается от тебя!" -- крикнул Голицын и рубанул его по голове саблей. "Чего толковать с еретиком!" -- крикнул Воейков и из пистоли уложил его на месте.