На Москву!

Глава двадцать четвертая

ДРАМА 17-ГО МАЯ 1606 ГОДА

Не имея теперь в доме Биркиных никаких определенных обязанностей, Петрусь нигде не находил себе покою; ночью же, когда все прочие домочадцы спали сном праведных, он один по часам ворочался на своем, набитом сеном, мешке, тяжело вздыхая и отмахиваясь от несносных комаров, влетавших к нему из хозяйского сада в открытое, по случаю майской теплыни, окошко.

Но вот, под утро на субботу, 17-го мая, когда бедный мальчик едва только забылся чутким сном, в каморку к нему ворвался снаружи такой могучий перезвон всех московских колоколов, что он тотчас пробудился и сорвался с постели.

"Набат! Уж не дело ли это заговорщиков?" -- было первою его мыслью.

А тут через забор с улицы донеслись еще звуки быстрых шагов, оживленные голоса:

-- В Кремль, в Кремль! Смерть полякам. "Так и есть! Вот и спасение моему князю..."

И Петрусь уже одет и выскакивает на улицу, чтобы примкнуть к одной из бегущих групп, все почти одного простонародья: рабочих, мужиков да бездомной голытьбы, так называемой "голи кабацкой".

Лучи только что восходящего солнца ярко озаряют кудрявые верхушки деревьев за заборами и краснеющие меж свежей зелени крыши, безоблачное небо так и синеет, утреннею свежестью дышится так легко, и все эти люди шагают так бодро, обгоняя друг друга, точно торопятся на какой-то народный праздник. Но почти все они вооружены -- кто дубиной, кто железным ломом, кто топором, а кто и самопалом; все говорят меж собой ни о чем ином, как о поляках, которые хотят-де православные храмы обратить в польские костелы, а народ силой перевести в свою поганую веру.

-- Ну, а с немчурой этой как же? -- спрашивает один. -- С ними тоже зараз уж расправиться?

-- Что ты, братец! -- говорит другой. -- Немцы служили царям нашим всегда верой и правдой; так ни их самих, ни домов их не велено, трогать, ни-ни!

-- Да дома-то, чай, один как другой; как распознаешь: где немцы стоят, где поляки?

-- А очень просто: на воротах у поляков за ночь везде черные кресты проставлены; как крест, так, стало, и громи... Ну, народу!

В самом деле, из боковых улиц и переулков прибывали все новые толпы, и чем ближе к Кремлю, тем народная масса становилась все гуще и шумнее. Этот все нарастающий шум и гам, сливаясь с неумолкаю-щим колокольным гулом, действовал одуряющим образом и еще более усиливал всеобщее возбуждение. Когда тут показалось несколько всадников в богатых боярских кафтанах, и во главе всех князь Василий Иванович Шуйский, народ, пропустив их вперед, бурным потоком устремился вслед, с одним и тем же криком:

-- За Шуйским, братцы, за Шуйским! Что прикажет, тому, значит, и быть!

Очевидно, ни для кого не было уже тайной, что вот кто душа всего заговора.

[]

Петрусь, затертый в толпе ражего рабочего люда, напрягал всю силу своих отроческих мышц, чтобы не быть раздавленным. Перед Фроловскими воротами произошла такая отчаянная давка, что у взрослых мужчин вырывались болезненные стоны, а наш мальчик готовился уже отдать Богу душу. Но вот, живой волной окружающих приподняло его от земли и вынесло сквозь ворота в Кремль. Надо было выбраться из этих тисков во что бы то ни стало! Он сорвал шапку с головы шедшего перед ним парня и бросил ее на воздух. Напиравшие сзади машинально взглянули в вышину и на одну секунду ослабили свой натиск. Этой секунды было довольно для ловкого сына Запорожья, чтобы с легкостью мячика взлететь на плечи того же переднего парня.

-- Ишь, озорник! Бездельник этакий! -- раздались кругом восклицания.

-- Не взыщите, люди добрые, мне к спеху, -- отвечал Петрусь и перепрыгнул уже на следующие плечи.

Люди были прижаты так плотно друг к дружке, что при всем желании не имели возможности воспрепятствовать его эквилибристическим упражнениям. Так, с одного человека на другого, он без всякого уже затруднения добрался почти и до самого Успенского собора. Здесь, наконец, кому-то удалось схватить прыгуна за ногу и стащить наземь. Его ожидала бы, конечно, нешуточная расправа, если бы в это самое время общее внимание не было отвлечено опять князем Шуйским. Помолившись в соборе, тот вышел теперь, вместе с другими боярами, на паперть и обратился к народу с такими словами:

-- Православные! Святая Русь, святая вера наша гибнут! Поляки обманом посадили на престол царский самозванца, расстригу и вора Гришку Отрепьева; самозванец этот женился на проклятой еретичке, сам принял ее богомерзкую веру и всех нас обещался обратить также в латынство, отдать в кабалу исконным врагам нашим, полякам. Смерть же полякам! Смерть самозванцу!

В ответ на зажигательную речь воздух огласился единодушным -- не криком, нет, а ревом тысячей и тысячей обезумевших людей:

-- Смерть полякам! Смерть самозванцу!

Петруся опять подхватило бушующим человеческим морем, и он должен был отдаться общему течению. С измятыми боками, едва переводя дух, он, сам не зная как, очутился на крыльце нового царского дворца, а затем и в главных сенях. Впереди раздавались угрожающие возгласы и бряцание оружия. Но наружная толпа, все прибывавшая, напирала сзади, и казачок наш оказался уже в царской приемной.

Вход во внутренние покои загораживала своими алебардами немецкая охранная стража. Начальник ее, курляндский дворянин Вильгельм Шварцгоф, на ломаном русском языке пытался урезонить нападающих; но те требовали "головы самозванца" и все более теснили алебардщиков, которые с трудом уже отбивались от их дубин и топоров.

Тут дверь за спиной Шварцгофа распахнулась, и на пороге появился сам Димитрий в своем польском жупане, в сопровождении Басманова.

-- Назад, крамольники! -- повелительно крикнул он, окидывая буянов бесстрашным взглядом. -- Татищев! Воейков! И вы с ними? Но я вам не Борис!

И, выхватив обнаженный меч из рук Шварцгофа, он с такой отвагой двинулся на двух изменников-бояр, что те невольно попятились назад на предводительствуемую ими чернь.

-- Побереги себя, государь! -- предостерег его Басманов. -- И зачем ты не послушался верных немцев! А теперь спасайся с царицей, я здесь умру за тебя.

Димитрий внял разумному совету и скрылся опять за дверью.

-- Он убежит еще со своей женой-колдуньей! Вперед, братцы! Не жалей их, руби сплеча! -- раздались голоса.

-- Да не знает ли кто дорогу к покоям Маринки?

-- Я знаю! -- отозвался какой-то долговязый парень с багровым испитым лицом. -- За мной, ребятушки!

Толпа разделилась: пока одни вступили снова в рукопашную с Басмановым и алебардщиками, другие ринулись за новым вожаком.

"А ведь там, у царицы, и моя княгинюшка! -- вспомнил Петрусь. -- Ее тоже, пожалуй, за полячку примут, и тогда аминь!"

Следом за другими он подоспел к дверям царицыной приемной как раз к концу ожесточенной схватки. Вход к царице защищал всего один человек, но преданный ей душой и телом, бессменный ее рыцарь, пан Осмольский. Против всей дикой оравы он молча с удивительным хладнокровием и мужеством отбивался своим палашом. Вдруг грянул чей-то выстрел, и герой, до смерти верный своему долгу, грохнулся на пол, пораженный пулею в самое сердце. Крепкая дубовая дверь затрещала под ударами топоров; еще миг -- и дверь разлетелась в щепы.

Посреди приемной стояло несколько бледных, трепещущих женщин.

-- А где же ваша царица-колдунья? Где царь самозванец? -- окрикнул их долговязый буян. -- Говори сейчас, сударынька-барынька, коли жизнь тебе еще мила.

Великолепная панья гофмейстерина, к которой относились последние слова, со страху забыла всю свою напущенную важность и растерянно обратилась по-польски к стоявшей позади ее молоденькой особе, единственной из всех в русском сарафане:

-- Ах, милая княгиня! Скажите же им что-нибудь... Та выступила вперед и отвечала вопрошающему по-русски с полным присутствием духа:

-- Царица на ранней заре еще ушла в дом своего родителя, сендомирского воеводы: там ее и ищите. А где теперь царь, -- почем нам знать?