Страница 92 из 118
По единственной в батальоне рации Федотов связался с начальником штаба дивизии и приказал всей артиллерией прикрыть защитников плацдарма. Минут через десять все полукружье плацдарма было опоясано взрывами. И даже это не спасало положения. Немецкая траншея была так близка от нашей, что, рискуя поразить своих, наша артиллерия не могла бить по ней. Немцы опять и опять сверху вниз швыряли гранаты, и их пулеметы беспрепятственно держали под огнем всю долину ручья.
Переходя из одной норы в другую, Федотов только к вечеру смог обойти весь плацдарм. Теперь у него не оставалось никакого сомнения в бесцельности сохранения этой низины под высоким, занятым противником холмом, которую кто-то громогласно назвал плацдармом. Рассуждая здраво по-военному, это был не плацдарм, а всего одна-единственная траншея, отделенная четырехсотметровой долиной от главных сил обороны.
«Нет! Это нужно исправить, — твердо решил Федотов, — нельзя понапрасну держать людей в опасности. Сегодня же ночью отвести всех назад, а траншею заминировать и держать под непрерывным огнем».
Когда он сказал об этом Аленичеву, тот радостно улыбнулся и с неожиданной для него теплотой сказал:
— Вот теперь и мы вздохнем полной грудью.
Однако радость Аленичева и Федотову оказалась напрасной. Когда в темноте раннего вечера ушли они с плацдарма и добрались до передового наблюдательного пункта полка, Федотов сразу же связался по телефону с командиром корпуса.
— А-а-а, — услышал он насмешливый голос генерал-лейтенанта, — сам хозяин новый! Ну как, все облазил, все проверил?
Комкор был явно в веселом настроении, шутками перебивая доклад Федотова. Но едва Федотов заговорил о необходимости отвести подразделения из-за ручья, как генерал-лейтенант стих и в трубке слышалось только его прерывистое дыхание.
— Значит, отвести предлагаете? — после молчания переспросил он.
— Немедленно, этой же ночью, я все подготовил, — с горячностью подтвердил Федотов.
— Тебе что, звезды генеральские надоели, опять в полковники, а может, пониже захотел? — язвительно спросил комкор и сердито, до звона в мембране, выкрикнул: — И думать забудьте и мысли эти из головы выбросьте!
— Да поймите, никакой ценности этот плацдарм не представляет, — пытался заговорить Федотов.
— Оставьте! — перебил его комкор. — Эти разговоры излишни, никому не нужны!
Федотов пытался доказывать, убеждать. Комкор не давал ему говорить, все сердитее и злее выкрикивая:
— Никакого отвода! Держать при любых условиях!
Опустошающее бессилие охватило Федотова после разговора с командиром корпуса. Опустив голову, сидел он с зажатой телефонной трубкой в руке, почти не веря тому, что случилось.
— Вот что, — подняв голову, резко проговорил Федотов, и Аленичев не узнал его: так побледнело, осунулось его лицо и с такой злостью в узких разрезах щурились светлые глаза. — Так вот что, — тоном безоговорочного приказа повторил Федотов, — создавайте из двух минометных рот минометную группу, подготовьте для нее несколько позиций и бейте, бейте, чтобы немцы и головы не высунули из траншеи напротив плацдарма.
— Товарищ генерал, — несмело перебил его Аленичев, — а где же мин взять? У нас лимит жесткий…
— К черту лимит! Люди дороже! Я в других полках все заберу и вам передам. — Он судорожно передохнул и спокойно продолжал: — И еще одно: оставьте за ручьем одну стрелковую роту. Остальные роты отведите в тыл. Станковые пулеметы поставьте на переднем крае главной полосы и так же, как минометами, давите немцев, не давайте им и носа высунуть из траншеи. Ясно?
— Ясно, товарищ генерал, — почти машинально повторил Аленичев, дивясь резкой перемене в лице и тоне генерала.
«А я напишу, напишу, — с трудом удерживаясь от желания сказать вслух, с ожесточением думал Федотов, — в штаб фронта напишу, в Москву напишу…»
Глава тридцать пятая
В середине сентября неожиданно выпали первые заморозки, и за одну ночь деревья, трава, картофельная ботва на бульварах и на каждом свободном клочке земли в Москве пожухли, потеряв прежний живительно-радостный зеленый цвет. И сразу на людей дохнула осень, напоминая о тяжелой, горестной осени прошлого года, когда наполовину опустевшая, затемненная и перегороженная баррикадами Москва щетинилась в небо стволами зениток, когда в темнеющую синеву предвечернего неба поднимались серебристые громадины аэростатов заграждения, когда одна за другой разносились тревожные, ошеломляющие вести о захвате немцами западных подмосковных городов. И в этом 1942 году так же оставались баррикады и окопы на улицах, площадях, так же на скверах, бульварах, в садах, парках стояли зенитки, так же по вечерам заслоняли московское небо аэростаты заграждения.
Оставшиеся люди в Москве были внешне суровы и молчаливы. Как удивительная редкость, раздавался звонкий, заразительный смех, даже самая большая радость выражалась скупой, тут же гаснущей улыбкой, на худых, пожелтевших лицах вновь закладывались преждевременные морщины, а в усталых глазах не исчезало отражение внутренней тревоги. Ошеломив людей сообщениями о выходе немцев к Волге в Сталинграде, на подступы к Грозному и к Главному Кавказскому хребту, о захвате Майкопа, Краснодара и Новороссийска, война словно остановилась. В сводках Совинформбюро, в газетных статьях сообщалось о тяжелых боях под Сталинградом и на Кавказе, и вместе с тем не было больше ни одного сообщения об оставлении нашими войсками новых городов и территорий. И уже от одного этого росла вера, что враг окончательно остановлен и скоро, как в прошлом году, советские войска сами перейдут в наступление и вновь погонят гитлеровцев на запад.
Однако война оставалась войной. Она властно напоминала о себе непрерывным потоком воинских эшелонов и санитарных поездов, новыми призывами в армию, тревогой и беспокойством за тех, кто был на фронте. Особенно ощутимо напоминала о себе война всем бытом и жизнью москвичей. Опустели многие квартиры и целые дома. Одни хозяева уехали, эвакуировались из Москвы, другие, не заходя домой, неделями, месяцами жили там, где работали: на заводах, фабриках, в депо, в мастерских, в вагонных парках и гаражах, в учреждениях и конторах. Большинство крупных зданий, где до войны были учебные заведения и научные организации, теперь занимали переполненные ранеными военные госпитали. У продовольственных магазинов, палаток, ларьков день и ночь толпились очереди. Управдомы сбивались с ног в поисках топлива и, не найдя ничего, хмуро предупреждали жителей, что отопление зимой работать не будет и каждый должен обогревать себя чем может. Опять, как и в прошлую зиму, застучали жестянщики, мастеря печки-времянки; опять зачернели в окнах самодельные железные трубы. Все, что пригодно было для топлива, копилось в коридорах, в квартирах, в подвалах и на чердаках.
Только самым страшным было не это. Все москвичи от мала до велика чувствовали, что подступает не только холодная, но и голодная зима. В результате летнего наступления немцы захватили самые хлебородные районы — области центральной черноземной полосы, донские, кубанские, азово-черноморские, прикаспийские земли, и это не могло не отразиться на снабжении хлебом всей страны и в особенности столицы. Продовольственный вопрос был самым сложным и самым тяжелым в эту суровую вторую военную зиму.
В третий раз собирался партком машиностроительного завода для решения этого вопроса. Несколько часов до хрипоты спорили, ругались, а выхода найти не могли. Вся надежда была только на продовольственные карточки и на тот скудный, отпускаемый наркоматом лимит продуктов для заводской столовой, которого едва хватало на изготовление жиденького супа или щей для работающих на заводе.
Когда усталые члены парткома уже собирались расходиться, кто-то вспомнил, что до войны было у завода свое подсобное хозяйство. Тут же запросили хозяйственную часть заводоуправления. Там о подсобном хозяйстве ничего не знали. Старые руководители и рабочие эвакуировались на Урал, а новые даже понятия не имели, что было у завода до войны.