Люди грозных лет

Именно так и случилось с батальонным комиссаром Панченко. Шестнадцатилетним юношей попал он в отряд Щорса и два года летал на коне по украинским просторам. Комсомол и партия втянули его в кипучую жизнь молодой Красной Армии. После разгрома банд Махно Панченко направили на краткосрочные курсы военных комиссаров, а затем на борьбу с басмачеством в Среднюю Азию. В середине двадцатых годов Панченко был уже известным политработником. С должности комиссара полка его перебросили в Политическое управление военного округа. Ведал он и партийным учетом, и вопросами политической учебы, и инспектированием подчиненных политорганов, и военной печатью, и множеством других вопросов.

Все шло хорошо, но, когда в конце тридцатых годов проходила переаттестация политического состава, оказалось, что ромб для Панченко слишком велик, и ему пришлось надеть на петлицы по одному прямоугольнику. Это было для него большим ударом. Решив во что бы то ни стало наверстать упущенное, он хотел поступить в Военно-политическую академию, но для этого нужно было всерьез подготовиться к вступительным экзаменам. Он начал было готовиться, накупил учебников, договорился с преподавателями, составил жесткий план занятий (тем более, что планы были его любимым делом, и при проверках войск он всюду требовал подробные планы). Месяца три он действительно упорно занимался, а затем сначала пропустил одно занятие, потом другое, третье, и от жесткого плана осталась только пожелтевшая, старательно расчерченная бумага.

Отечественная война застала его в той же должности, что занимал он после борьбы с басмачеством. Его сверстники и товарищи по гражданской войне давно были комиссарами и начальниками политотделов дивизий, корпусов, членами военных советов армий и фронтов, а он все оставался тем же инструктором Политического управления округа. Он, твердо считая себя кадровым военным, не по книгам, а на практике знающим войну, добился, что его назначили комиссаром вновь формируемого стрелкового полка. И тут снова рухнули все его надежды. Он мог прочитать доклад, лекцию, провести инструктаж политработников, парторгов, комсоргов, горячо выступить перед бойцами, но при первом же столкновении с боевой практикой увидел, что военная наука так далеко шагнула вперед, а характер войны так изменился, что ему все нужно было изучать с азов.

Тяжелые раздумья охватили Панченко. Он понимал, что нужно всерьез и по-настоящему учиться военному делу, учиться заново у всех, кто мог бы помочь ему: у командира полка, у командиров батальонов, рот, батарей, взводов, учиться у рядовых солдат. Так говорил рассудок, а самолюбие диктовало совсем другое. Как он, сорокалетний мужчина, участник гражданской войны, кадровый военный, всю сознательную жизнь прослуживший в армии, комиссар полка, которого по его положению называют душой полка, пойдет спрашивать у других о том, что давно должен был хорошо знать? И как потом будут на него смотреть командиры и бойцы, как он будет призывать их овладевать военным делом, когда они узнают, что сам он, столько лет прослужив в армии, не удосужился познать всего нового в военном деле?

Борясь с самим собой, он так и не мог прийти к определенному решению. К несчастью, в это трудное время произошло событие, которое потрясло и так пошатнувшуюся жизнь Панченко. Долго блуждавшее по фронтовым дорогам письмо сообщило ему, что в Киеве при бомбежке немецкой авиацией погибли его жена и дети. В эти дни и начал он седеть. В эти же ужасные дни появилась у него сосущая потребность пить водку, чтоб хоть на время заглушить мучительные переживания. Понимая всю ответственность своей должности, он никогда не пил при людях, а выпивал тайком, в одиночку, и никто никогда не видел его пьяным. Он часто боялся оставаться один и почти все время проводил в подразделениях, среди бойцов. С ними было легко и просто, с ними он изучил всю несложную боевую технику стрелкового полка первого года Великой Отечественной войны, с ними же, с простыми бойцами, он часами мог говорить, и видел, что его разговоры, его присутствие в подразделениях приносят большую пользу.

Труднее складывались у него взаимоотношения с командным составом. Чувствуя недостаточность своих знаний в тактике, он избегал разговоров на конкретные военные темы и говорил с командирами о войне вообще, о политике, о делах международных, о партийной и воспитательной работе. Это неизбежно вызывало соответствующий отклик. Никто из командиров не обращался к нему с вопросами военными, никто не просил помощи и поддержки. К тому же старый командир полка был назначен командиром дивизии, на его место прибыл молодой, только что окончивший Военную академию имени Фрунзе, горячий и самолюбивый подполковник. С первой же встречи с Панченко он вызывающе заявил, что командовать будет он, а дело комиссара заниматься вопросами воспитания и партийно-политической работой. Так и повелось с тех пор: Панченко не вмешивался в дела чисто командные, командир полка не обращал внимания на партийно-политическую и воспитательную работу.

Назначение Черноярова командиром полка и радовало и пугало Панченко. Он видел, что Чернояров не плохо разбирается в военном деле, но ему также было хорошо известно, что Чернояров резок, самолюбив и любит командовать единолично, без советов со своими помощниками и заместителями. К тому же Панченко по опыту знал, как трудно бывает человеку в одном и том же коллективе с низшей должности перейти на высшую и перейти так, чтобы этот переход не отразился на взаимоотношениях нового командира с его старыми и новыми подчиненными.

Возвратясь с тактических занятий, Бондарь прилег в шалаше и, закрыв глаза, сразу вспомнил все, что было после того страшного боя в березовой роще. Сновидением казалось то, что они, уцелевшие шестнадцать человек, вырвались из огненного кольца немецких жандармов, пробираясь на восток, разбили немецкий обоз, чудом проскочили через густые боевые порядки вражеских войск и соединились со своими, ударив через высоту навстречу атакующим батальонам Лужко и Черноярова.

— Привет пулеметчикам! — раздался у входа в шалаш насмешливый голос Привезенцева. — Здорово, Федя, здорово, друг! Как жизнь молодая?

Бондарь давно не видел друга, но сейчас ему хотелось побыть одному, и он вяло встал, протягивая руку Привезенцеву.

— Да ты что мрачный такой, — тиская руку Бондаря, говорил Привезенцев, — заболел, что ли, или контузия еще не прошла?

— Да нет, ничего, так иногда звенит в ушах. Ну, а ты как в новой должности?

— А я ничего нового и не замечаю. В батальоне был у меня только один начальник — Чернояров, и в штабе полка опять тот же Чернояров. Главная моя обязанность и была и есть — делать, что прикажет Чернояров. Да брось ты киснуть, всколыхнись! В деревню сходил бы, стариной тряхнул! Надо весь дым пороховой выветрить из себя. А под кустиками загорать нам не дадут! Завтра прибывает большая группа пополнения, послезавтра еще, затем еще. Оружие тоже вот-вот подвезут. Не успеешь оглянуться, и опять на фронт. Жить так жить, воевать так воевать! Идем-ка вечерком в деревню. Я тебя там с такой кралечкой познакомлю! Огонь баба! Только отбить не пытайся. Не выйдет! Я такую оборону создал — не подступишься!

— Ты что же, свою клятву выполняешь: мстить всем женщинам?

— Федя! — свирепо блеснув темными глазами, оборвал Привезенцев. — Не береди старое! Перегорело, перекипело, вроде зарастать начало… Забудь про это. Теперь, Федя, у меня совсем другое…

Бондарь смотрел на Привезенцева и не узнавал его. Сейчас это был не тот ухарь, каким казался он всего минуту назад. Не походил он и на того Привезенцева, которого видел Бондарь в день приезда к изменившей ему жене.

— Со мной, Федя, не то происходит, — тихо продолжал Привезенцев. — Понимаешь, увидел я ее днем, около правления колхоза. Народу там полным-полно, ну и, как обычно, смех, шутки. А меня хлебом не корми, дай только разыграть кого-нибудь… А тут на нее глянул и — все! Не могу ни смеяться, ни шутить. Стою дурак дураком и слова, как безъязыкий, выдавливаю. Вечером опять встретил. Кое-как разговорился. Водка помогла. На другой вечер снова повстречались. И опять я как связанный. Хожу с ней вроде юнца шестнадцатилетнего и про луну разговариваю. Ты не смотри, что я так бойко начал тебя на гулянку приглашать и про нее с лихостью балагурить. Это я самого себя подбадриваю. А с ней, веришь ли, сам не свой. И я не мальчик, и она не девочка — даже не поцеловал ни разу! Хуже — за руку боюсь взять! Такое черт навалилось — в юности не испытывал!