Страница 2 из 25
Потом я просматриваю другие «личные дела», папки с постановлениями редколлегии, решениями совета директоров, делаю из них выписки, перечитываю стенограммы летучек, листаю подшивки газеты — и в памяти всплывают времена, когда еще ничто не предвещало будущих потрясений в доме на Пушкинской, когда о независимости прессы мы даже не помышляли, а Голембиовский и Ефимов еще не стали друзьями, поскольку не были даже знакомы. Тогда как в этих давних временах вызревало все то, что спустя годы произойдет в «Известиях» и с «Известиями».
Ноябрь 1977 года. У нас грандиозное новоселье — редакция покидает знаменитое старое здание с большими окнами на Пушкинскую площадь. Выбросив в корзины все ненужное, прихватив с собой пишущие машинки, перебираемся в построенный рядом, но уже с окнами на улицу Горького, нынешнюю Тверскую, шикарный восьмиэтажный корпус.
Когда двадцать лет спустя развернется битва за акции «Известий», то охотников за ними будет привлекать не только газета как таковая, а в не меньшей, может, даже в большей степени, это здание. Они понимали, что после Кремля, который не продается, одно из лучших, если не самое лучшее место в Москве для вложения денег — это Пушкинская площадь. Но в такой категории, как «цена на недвижимость», мы на свое здание не смотрели. А когда осознали, что это золотая жила, было уже поздно, «поезд с золотом» от нас ушел.
Во все годы главной ценностью для нас на Пушкинской площади, материальной и духовной, оставалась только она единственная — газета «Известия». Независимо от возраста, все мы были типичными советскими людьми, обычно считавшими место работы своим вторым домом. Им и стал для известинцев новый редакционный корпус.
Мы еще только сюда переселялись, как обнаружилась маленькая ошибка архитекторов, вызвавшая большой переполох. Она была допущена в главном вестибюле, где на отделанные мозаикой стены нанесено несколько сюжетов из истории российской печати. А на самом видном месте приведена широко известная, миллионы раз произносимая везде и всюду цитата Ленина: «Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор». Но там оказалось пропущенным слово «также». И хотя без него нисколько не менялся смысл, оставить цитату в этом виде, да еще в «Известиях», да еще у входа в кабинет главного редактора, да еще в камне, то есть на века, означало бы допустить недопустимое — надругательство над святыней, чуть ли не преступное отношение к гениальному автору.
Технически исправить ошибку было непросто. Чтобы вбить в тесное пространство еще одно слово, пришлось переходить на другой шрифт, разрушать художественное единство стиля. Восстановление цитаты сопровождалось тщательным разбирательством — отчего и по чьей вине такое произошло, дело слушалось в райкоме партии. К счастью для архитекторов да и для редакции, случившееся не было признано идеологической диверсией. Сам же факт, что в новом здании «Известий» отмечено некое вмешательство в ленинский текст, стал своеобразным предвестником того, что со временем газета начнет отменять уже не отдельные слова, а все ленинское наследие.
Именно в этом здании и наступит полное политическое прозрение для нас как журналистов и граждан. Но не сразу, оно будет происходить медленно, в прямой зависимости от складывающейся ситуации в стране и имея свои периоды: от одного главного редактора — до другого. А выдавливание по капле из себя раба начиналось у известинцев еще в старом корпусе, когда газету возглавлял Алексей Иванович Аджубей, при котором в редакции навсегда поселился сильный и сладостный дух свободы. После свержения Хрущева, а заодно и изгнания Аджубея, его зятя, высшая власть направила сюда в 1965 году партийного функционера Толкунова, надеясь, что он погасит известинское вольнодумство. Однако этого не случилось. Умный и совестливый человек, прошедший как корреспондент «Правды» многими дорогами войны, хорошо знающий реалии суровой народной жизни, Лев Николаевич и газету делал в основе своей умной и совестливой, гражданственно озабоченной. С годами у руководства страны накопилось большое недовольство ею, и в феврале 1976 Толкунова переводят на другую сторону Пушкинской площади — в далекое от злободневной тематики Агентство печати «Новости».
Через несколько дней нам представили нового главного — Петра Федоровича Алексеева.
Время Алексеева
Алексеев был известен журналистской Москве тем, что, руководя до этого «Советской Россией», он хорошую смелую газету превратил в серую и робкую. Что эта же перспектива улыбнулась и нам, стало понятно на общем собрании из его первой, программной речи.
Правда, не все в коллективе сделали такой пессимистичный вывод. Выступивший в прениях популярный и многими читателями любимый международник Мэлор Стуруа заявил, что «наконец-то в редакции подули свежие ветры». Этой фразой одни известинцы горько попрекают коллегу все последующие десятилетия, а другие дружелюбно посмеиваются, считая, что лесть была расчетливой: человеку хотелось снять запрет на его выезды за границу, вот он и добивался лояльности нового начальника. Как бы там ни было в тот раз, Мэлор Георгиевич Стуруа — выдающаяся персона в истории «Известий», его профессиональный вклад в газету очень велик.
Вспоминается еще одна фраза алексеевского времени в «Известиях», ставшая крылатой для московской журналистики. Дежуря по отделу информации, я сидел на выпуске газеты за длинным столом вместе с замредактора отдела Толей Шлиенковым. Минут за десять до подписания номера к нам быстро подошел дежурный член редколлегии Альберт Григорянц и, пробегаясь фломастером по первой полосе, потребовал:
— Парни, быстро меняйте свои заголовки! Главный редактор не любит такие, как сейчас на полосе.
На это Шлиенков немедленно отреагировал:
— То, что не любит главный редактор, мы ненавидим!
Григорянц вздрогнул, чуть не упал от смеха, я тоже. Такие словесные шедевры нельзя держать при себе — и с нашей с Альбертом подачи через полчаса Толиной фразой умилялась вся редакция.
Когда подули паршивые алексеевские ветры, нам многое приходилось делать такого, что любил главный, а мы ненавидели. Но иначе газета бы не выходила. Или пришлось бы менять профессию. Все тогда, тем более служба в печати, было с двойной моралью: публично говорится и пишется одно, как принято, как неопасно, а между собой — по-другому, как думаешь. Не на собраниях и планерках, а в обычном редакционном общении: в кабинетах, коридорах, в столовой, буфете — откровенно обсуждалось многое. Бывало, что днем, по ходу работы над номером, в буфете сдвигались столы и за чаем, кофе с бутербродами собиралось человек по десять-пятнадцать, а то и двадцать. Стихийно возникали поводы и темы, чаще известинские или просто житейские, но нередко — политические. Шел и обычный треп, перемешанный последними анекдотами, и серьезный разговор. Доставалось как главному редактору, так и всей советской власти и лично Леониду Ильичу Брежневу.
Алексееву докладывали об этих сходках, он их считал крамольными. С неприязнью относился к тем, кто там язвительно солировал, особенно к двоим — заместителю редактора отдела права и морали Анатолию Друзенко и первому заму ответственного секретаря Игорю Голембиовскому. Еще сильнее была к ним неприязнь в рабочей обстановке, поскольку оба иногда высказывали такие взгляды на содержание и облик газеты, которые не совпадали с мнением Петра Федоровича. Ему комфортнее было бы с другими подчиненными, но не доводить же дело до конфликтов, если люди с работой справляются. Сейчас не установить, кто подал главному редактору мысль о кадровом маневре — сначала для Друзенко: отправить его собственным корреспондентом в Польшу. Может, он сам туда попросился, о работе за рубежом в те годы мечтали многие журналисты. Как выходцу из Западной Украины, Толе был понятен язык, интересен менталитет поляков, и он с радостью укатил в Варшаву.
Зато точно известно, что Голембиовский никуда уезжать не собирался. Место собкора в Чехословакии ему предложил сам Алексеев. Но Игорь оказался несговорчивым. Тогда очень проявилась такая особенность его характера, как высокая самооценка. Она останется с ним навсегда. Именно высокая, порой сильно завышенная оценка своих качеств, возможностей не страшила его в трудностях, помогала в достижении успехов, но она же становилась и причиной различных неудач, а в конечном счете привела к непоправимым ошибкам, о которых речь впереди. Игорь сразу заявил, что если он и поедет, то ни в какую-то там социалистическую, а только в капстрану. Длительные, как, впрочем, и краткосрочные командировки в страны не советской модели всегда считались более престижными и привлекательными материально.