Страница 30 из 60
Сколько лет они прожили с Карменом, я не спрашивал, но она была вхожа на самый верх советского общества. Кармен дружил с Брежневым, и Майя приезжала с мужем на дачу к Леониду Ильичу.
Конечно, в 1980 году Брежнев уже был в маразме, но все-таки не до такой степени, чтобы приказать устроить личный досмотр бывшей жене Романа Кармена. Не хочется в это верить.
Подробности из прошлого
Честно предупреждаю: ни детективных историй, ни советов, как сохранить здоровье, вы здесь не найдете. Сие предназначено для тех чудаков, которые почему-то желают заглянуть в прошлое, хотя вокруг все нормальные люди энергично несутся в будущее по фривеям Лос-Анджелеса.
Итак, получил я как-то статью автора «Панорамы» Владимира Батшева, опубликованную в Москве, в журнале «Литературные новости». Статью просил переслать сам Батшев. В ней подробно разбираются две мои книги, и для начала несколько цитат:
«Наш класс вместо занятий читал все шесть уроков „Первый день Нового года“. В классе оказалось четыре экземпляра журнала „Юность“ (№ 2 за 1963 год), и за шесть часов все 30 человек повесть прочли. За прошедшие тридцать лет, думаю, не было такого ажиотажа ни с одним другим произведением Анатолия Гладилина, изданным в Москве».
Далее Батшев замечает, что уже тогда его насторожило одно место в повести, приводит его и сам себя спрашивает: «…не упругая, как сжатая пружина, проза Гладилина, а цитата из какой-то обличительной речи-доноса. Откуда? Почему? И главное, в устах героя, художника-авангардиста?» «…Потом, когда шла чистка библиотек от книг писателей-эмигрантов, все умные люди заранее „зачитывали“ эти книги, предпочитая платить штраф в пятикратном размере, нежели отдавать книги огню, я „зачитал“ книгу Гладилина, где наряду с рассказами оказалась повесть „Первый день Нового года“. Цитированный выше фрагмент стоял на месте, хотя в книге его можно было бы убрать».
Теперь для справки. Все писатели, плохие или хорошие, если они пишут искренне (а не по заказу, что в советское время происходило довольно часто), любят свои книги. И очень не любят, когда их ругают. Я — не исключение из правил, однако в данном случае (речь идет о «Первом дне Нового года») я абсолютно согласен с критикой Владимира Батшева. И пусть Батшев далее обвиняет меня в кокетстве с властями, но раз в повести есть страницы, позволяющие так думать, — он прав.
Как же я дошел до жизни такой и за сколько сребреников меня купили?
В январе 1962 года я уехал в писательский Дом творчества «Дубулты» и за месяц написал книгу «Человек эпохи Москвошвея». Заголовок был взят из Мандельштама, строчки которого приводились в эпиграфе: «Я ваш, я человек эпохи Москвошвея, смотрите, как на мне топорщится пиджак». (Немыслимый сейчас для меня темп! Нынче вот уже третий год сижу за книгой, работаю каждый день, а конца-краю не видно.)
…Заснеженное Рижское взморье, сосны, ветер, кромка льда, свинцовые волны. Выйдешь на берег — ни одного человека! В деревянном флигеле, где я жил, кроме меня на первом этаже расположилась компания писательских детей восемнадцатилетнего возраста. Иногда они шумели. Как-то я сказал их заводиле, девочке с раскосыми глазами в пол-лица: «Пожалуйста, ребята, чуть потише». Девочка мне презрительно что-то ответила. Тогда мне было двадцать шесть лет, и я, наверно, им казался занудливым стариком. Через два года, узнав, что именно я писал в Дубултах, эта девочка подошла ко мне в ЦДЛ и извинилась. Потом девочка уехала из России и гастролировала по западным столицам со своим мужем, европейской знаменитостью. Она давно умерла. Зачем я все это вспоминаю? Риторический вопрос…
И еще я помню такой эпизод, объяснение которому до сих пор не могу найти. Я работал с утра до позднего вечера. В какой-то день, к полуночи, я дописал последнюю страницу и лег спать. В три часа ночи в моей маленькой комнатке с грохотом распахнулось окно. Сильный порыв ветра? Я зажег свет, закрыл ставни. Мне надо было выйти в коридор, но я не обнаружил одного ботинка. Я осмотрел все углы, заглянул под кровать — нет ботинка, исчез! Утром, когда я проснулся, ботинок стоял на месте. Мистика заключалась в том, что повесть была навеяна смертью моего отца. В книге главы чередовались: отец — сын. И книжному герою я придал многие черты биографии своего отца. В Гражданскую войну, во время кавалерийской атаки, под его лошадью разорвался снаряд, и отцу ампутировали левую ногу. Вы догадываетесь, какие у меня возникли мысли после «ночного визита»?
Еще несколько слов о книге. В уста моего молодого героя я вкладывал все, что думал. То есть я увлекся публицистикой, и публицистику я писал наотмашь: «Мы росли идиотами, мы верили газетам, но даже газеты не могли врать одно и то же». Герой был художник и, естественно, не оставлял камня на камне от соцреализма. Теперь бы его рассуждения показались наивными, но не забывайте — 62-й год только начинался. И мне было решительно плевать, напечатают книгу или нет.
Поправка. В процессе работы мне и вправду было решительно плевать, напечатают или нет. Но когда книга была готова, тут, сами понимаете, я задумался. Наверно, мне хотелось, чтобы она увидела свет. Из-за отца. Раньше я только догадывался, а теперь окончательно убедился, что отец был более способным человеком, чем я. Судите сами: крестьянский парнишка, с образованием четырехклассным церковно-приходской школы, после страшного ранения он закончил рабфак, университет, обладал удивительной памятью, работоспособностью, дослужился до замнаркома, потом, обидевшись на кого-то, бросил партийную карьеру и до конца жизни работал по своей основной специальности — адвокатом. Вы скажете, дескать, знаем, благодаря чему в те времена делали карьеру… Хорошо, в этом вопросе я избегаю полемики и расскажу лишь такую сценку. В 85-м году я по командировке приехал в Вашингтон. Прихожу в вашингтонское бюро радио «Свобода». Незнакомая женщина, увидев меня в коридоре, всплескивает руками и говорит: «Не может быть! Одно лицо! Вы сын Тихона Илларионовича Гладилина?» И час она мне рассказывает, каким замечательным человеком был мой отец. Женщина эта оказалась Диной Каминской, известной правозащитницей и московским адвокатом.
Извините за отступление от основного текста. Впрочем, никогда не знаешь, что получится интереснее. Короче, отнес я повесть в журнал «Юность», и там, как ни странно, ее решили печатать. Но прежде, чем дать на чтение Борису Полевому, внесли некоторые правки, и в первую очередь потребовали изменить название и убрать эпиграф. Иначе, мол, Полевой сразу озвереет: ведь Мандельштам был еще запрещен. Я согласился. Жалко названия, однако повесть важнее. И потом, я думал, что Полевой все равно ее зарежет. Опять чудеса! Повесть Полевому понравилась. Конфиденциально мне объяснили, в чем дело. У правоверного литературно-гэ-бэшного редактора «Юности» были какие-то свои счеты с руководством Академии художеств. И вот моими руками он вознамерился залепить им по роже. Ну, и оттепель еще стояла на дворе, и никто толком не понимал, куда все повернется. (Помнится — очередное отступление! — совершенно неожиданно группу молодых писателей пригласила к себе Фурцева. В кабинет к министру культуры я явился в промасленной шоферской куртке. Ничего, Фурцеву это не шокировало — милостиво улыбалась.) Да, забыл отметить: перед подписанием рукописи в набор Полевой по ней тоже прошелся. «Старик, — сказал Борис Николаич, — не надо дразнить гусей. Вы ударились в политику. Зачем? Сгладим углы». Что делать? Ведь я не ждал не гадал, что повесть опубликуют, а тут — последняя инстанция. Велик соблазн!
Наступил ноябрь 1962 года, и Твардовский гордо прогуливался по ЦДА, держа 11-й номер «Нового мира», и все говорили: мол, еще не ясно, какая вещь острее — «Один день Ивана Денисовича» Солженицына или «По обе стороны океана» Виктора Некрасова. И вдруг — выставка в Манеже, Хрущев топает ногами на наших лучших художников, обзывая их «пидарасами»…
«Юность» проявляет трогательную заботу. Достают мне бесплатную путевку в Дом творчества «Ялта» — дескать, уезжай от греха подальше, не мозоль глаза в Москве. Я сижу в Ялте, пишу новую книгу — «Частная жизнь капитана „Летучего голландца“» (кстати, нигде и никогда не опубликованную). В конце декабря получаю телеграмму на красном бланке — «Правительственная»: вызывают в ЦК партии на совещание молодых писателей. Звоню в «Юность», там крик: «Ни в коем случае не приезжай, знаем твой язык, — что-нибудь ляпнешь на совещании, и цензура снимет повесть». Я остался в Ялте. С тех пор меня ни на какие встречи на высшем уровне не приглашали.