Мой русский любовник

Саша сделал неопределенный жест рукой.

— Премии, награды… — сказал он презрительно, — в сущности, это не имеет никакого значения.

— Но коль скоро их присуждают, должна быть справедливость.

— Справедливость, с твоей точки зрения. А с точки зрения старцев из Нобелевского комитета, справедливым было дать Нобелевскую Милошу…

— И Пастернаку.

Саша скривился, а я рассмеялась.

Орли, без десяти пять

Склоняюсь над умывальником в туалете, стараясь не смотреть в зеркало. Не хочу видеть своего лица. Представляю себе, как я выгляжу… снова совсем другая, неузнаваемая для себя, только теперь в том, худшем значении слова. Сейчас у меня наверняка вид несчастной женщины. Внутренняя боль, которая терзает меня с самого утра, явно уже заметна снаружи. Зачем мне на себя такую смотреть? Посмотрю в Варшаве, когда прилечу и поздороваюсь с дочерью…

Сашино письмо ко мне… или просто письмо мне… прежде никогда не получавшей личных писем. Мой многолетний возлюбленный ограничивался открытками из поездок. Так же, как и моя дочь. Во время летних каникул я получала от нее красочные почтовые карточки: «Мама, здесь потресающе, сегодня купалася в море и потиряла трусы. Пока, твоя Эва».

Писульки приходили с орфографическими ошибками, которых с годами становилось все меньше, а потом они и вовсе исчезли. И ошибки, и открытки. С тех пор как Эва зажила своей жизнью, она никуда уже не выезжала. Зато теперь я посылаю ей открытки, как обычно замотанная, не в состоянии собраться с силами и написать побольше. Впрочем, о чем ей писать подробнее, даже не знаю…

Во время одного из наших с ней скандалов она кричала, что я откармливаю свою карьеру, как рождественского гуся, и мне все кажется, что он недостаточно тучнеет, не соответствует моим амбициям. Мои амбиции… скорее все тот же страх взрослой жизни. Делать что угодно, заполнять свой день занятиями под завязку, лишь бы не жить настоящей жизнью взрослого человека.

А с другой стороны, найдется ли где-то еще такая же женщина, которая, дожив до пятидесяти одного года, не получала ни одного письма? Письма личного характера — официальная корреспонденция приходила пачками, иногда с десяток конвертов одновременно, и, когда я открывала почтовый ящик, они водопадом летели на пол, на протяжении многих лет документально фиксируя мое восхождение по ступенькам карьерной лестницы. Сперва ко мне обращались «пани магистр», позже — «пани кандидат наук», потом — «пани доктор наук» и, наконец, «пани профессор». Пока не пришло письмо, на конверте которого значились только мое имя и фамилия. Письмо Юлии Грудзинской, частному лицу, просто женщине…

Александр написал мне из Америки. Я получила письмо после его возвращения в Париж, но это уже не имело значения. Важен был сам факт, что он написал мне. А также то, что он написал.

Нью-Йорк, 20 сентября 1995 года

Юлия, любимая моя женщина, девушка, жена, любовница!

Это все ты, только ты и навсегда ты. Черт, не умею писать письма и ненавижу. Но тебе должен. Хочу. Даже страстно желаю. Потому что так мало говорю тебе о тебе, о себе, о нас. Кем я был до тебя. И кем стал рядом с тобой. Что значило для меня слово «женщина» прежде и что значит сейчас. Женщина для меня, Юлия, это ты. Твой голос, твои шаги на лестнице. Твое отсутствие. И твое присутствие рядом. Твоя блузка на стуле… И что-то такое, разлитое в воздухе, чего раньше мне так недоставало, Юлия, это появилось вместе с тобой. Я пытаюсь быть поэтом, черт побери, и кажется, становлюсь им благодаря тебе. Меня волнует любая мелочь. Да вот хотя бы твой волосок, прицепившийся к лацкану моего пиджака. Все-таки, наверное, я не сумею описать те изменения, которые произошли со мной после нашей встречи и которые, догадываюсь, незаметны снаружи. Вроде бы я все тот же парень с длинными волосами, «как у бабы», по словам моей бабушки. Но одновременно не тот. Мои раны залечились, пробоина заделана. Началось все в выпускном классе лицея. Она была классной, красавицей, все парни вздыхали по ней, и я конечно же тоже. Но она ни на одного из нас внимания не обращала. Ходила с высоко поднятой головой. Позже я встретил ее, когда учился на втором курсе института. Она тоже поступила в Московский университет, на факультет восточных языков. И стала, кажется, еще красивее. Похудела, черты лица утратили подростковую расплывчатость. У нее были зеленые глаза в темной оправе ресниц и бровей и потрясающе высокие скулы с чуточку впалыми щеками. Судьбе было угодно, чтобы мы столкнулись с ней на диссидентских посиделках, и казалось, что все на своих местах: она придерживалась одних взглядов со мной, интеллигентная и необыкновенно красивая… Наши свидания были довольно частыми, ходили вместе в кино или в кафе-мороженое. Однажды вечером, проводив ее до дома, я отважился ее поцеловать. Вернее, только попытался это сделать. Она оттолкнула меня и захохотала. «Что ты себе вообразил? — сказала девушка сквозь смех. — Что тебе позволено дотрагиваться до меня? Думаешь, я не знаю, какой ты? Ты — типичный онанист, Саша. Каждую ночь твоя шаловливая ручка под одеялом! Ведь я права, да?!» Тогда я бросился бежать. И бегство мое длилось долго.

«Ага, понятно, — подумала я, читая его исповедь, — вот откуда его агрессивность, откуда все это взялось. Либо юная особа, красивая и глупенькая, либо зрелая, опытная женщина, в меру умная, лишь бы не с тем здравым смыслом, как у той…»

Только не подумай, что у меня возник какой-то комплекс. Скорее это было убеждение, что с женщиной нельзя оставаться самим собой. Многие потом меня любили, среди них были красивые и настоящие. Но на меня это уже не действовало. Мне казалось, что я больше не способен ни на какие глубокие чувства. Пока не встретил тебя. Ты вошла в комнату, Юлия, и все преобразилось. И я преобразился. Во второй раз в моей жизни мне показалось, что все встало на свои места. И я очень надеюсь, Юлия, что ты этого не разрушишь.

«Чего ты хочешь от меня, Саша? — читая, думала я. — У меня у самой все в жизни не так… Тебя глубоко ранила жестокая юная особа, а меня — жизнь собственной матери… и это несравнимо тяжелее…»

Я был уверен, что прекрасно смогу обходиться один. Но мне так только казалось. Не могу без тебя, Юлия. Моя поездка в Америку без тебя была ошибкой. Здесь, в Нью-Йорке, среди громад из алюминия и стекла, я чувствую себя потерянным, брошенным щенком. Ты нужна мне, Юлия!

«Хорошо еще, что это не эдипов комплекс, а что-то другое», — складывая листок, подумала я. Любая его обмолвка о чувствах ко мне, о том, что я нужна ему, будила во мне подозрительность. Я ему не доверяла и была не в состоянии понять причину того, почему он обратил внимание именно на меня, заметил во мне женщину и, как говорит, полюбил — я постоянно сомневалась в правдивости его слов. В любой момент все могло измениться.

После его возвращения из Нью-Йорка у нас был хороший период, несмотря на то что Саша стал очень занятым человеком — его буквально рвали на части. Нам пришлось установить в нашей квартире факс, который без перерыва урчал, жужжал и поскрипывал. Или Александр что-то отсылал, или ему приходила какая-то информация. Приглашения на авторские вечера, лекции и выступления летели со всех сторон света. Успех его книги в Америке открыл ему двери к настоящей славе. Только слава не радовала его, она раздражала и терзала. Мы перестали отвечать на телефонные звонки и, только услышав чей-то голос на автоответчике, решали, брать трубку или нет.

Правда, я заметила, что Александр старается отвечать на все звонки из Москвы. Один такой телефонный звонок сильно взволновал его. Позвонил мужчина. Какой-то Олег. Не успело его имя прошелестеть с пленки автоответчика, как Александр тут же схватил трубку. Долго молча слушал монолог собеседника на том конце телефонного провода, а потом сказал:

— Не думал, что она такая глупая. Могла бы обратиться к кому-нибудь из друзей или хотя бы позвонить мне.