Страница 3 из 42
В голосе у Сергея послышалось молодое, искреннее...
- Ты только подумай, когда мы живем... Только представь! Ведь теперь революция. Вся земля волчком вертится, треснуть хочет...
Валерия подняла на Сергея широко раскрытые глаза, налитые светлой печалью, вздохнула.
- Какой ты умный, Сережа!
- Лет через двадцать еще умнее буду.
- Я вот до сих пор не имею никаких убеждений, в программах совсем не разбираюсь... Иногда будто понимаю, иногда совершенно ничего не понимаю... Станет говорить Марья Кондратьевна - ей верю, станет говорить Федякин - и ему верю. А ведь он - большевик, Сережа.
- Я тоже большевик!
- Ты?
Сергей схватил Валерию за руки:
- Вставай, проклятьем заклейменный!..
- Сережка, сумасшедший, всю улицу переполошишь...
- Хочешь, дьякона разбужу в окошко? Эх, и трус!
- Идем домой.
- Попадет нам дома. Тебе больше всех...
- За что?
- За то, что поповская дочь... Не ходи по ночам...
Валерия улыбнулась.
На крыльце они долго стучались.
- Не пустит! - говорил Сергей. - Стучи ты еще. У меня кулаки больно.
Валерия становилась спиной, ударяя каблуками в дверь, Сергей легонько подпевал:
- Е-ще ра-зи-к, е-ще раз...
Никанор слышал беспорядочные стуки, знал, что пришли полуночники, но решил не отпирать. А когда Сергей застучал кулаком по наличнику, тревожа всю улицу, вышел с зажженным огарком в руке.
- Кто тут?
- Мы, папа: я и Сережа...
- Бесстыдники!
Хотел объясниться сейчас же, а пока запирал коридорные двери, возился в прихожей с крючками, Сергей успел притвориться. Лежал он на диване в столовой, вытянув длинные, неразутые ноги, громко похрапывал. Никанор постоял над ним, поморщился, наводя ему свет на глаза, остановился около комнаты Валерии. Валерия по-ребячьи сидела на кровати, обхватив руками голову, легонько раскачивалась. Потом легла щекой на подушку, увидела Марью Кондратьевну, Петунникова на клюшке, красное полотнище, которым покрыл ее подошедший Федякин, и, отделившись от постели, радостно поплыла из душной комнаты в яркий безграничный простор. Во всем, что пугало, тревожило Никанора, не видела она ни страшного, ни пугающего. Революция для нее была не борьба, не битва, обагренная кровью виноватых и правых, и, подхваченная волнами радости, Валерия плыла на них со светлыми улыбающимися глазами, не имея ни врагов, ни противников. Остальное пока в стороне...
Долго стоял Никанор молча, глядя, как тает огарок в руке, нерешительно постучал в перегородку:
- Леля, мне нужно поговорить с тобой.
Валерия не ответила.
- Ты где была?
В дому стояла звенящая тишина. Маятник часов говорил из столовой:
- Та-так!.. Так-так!..
Валерия спала.
5
Дьякон проснулся рано. В маленьких окнах под занавесками было темно. На дворе пели два петуха знакомыми голосами, в сенях жалобно мяукала кошка. Рядом на кровати лежала дьяконица. Дьякон прилег было на грудь к ней, но тут же усовестился, быстро отвернулся, начал скоблить волосатые икры, заворотив исподники. Поплевал на руки, закурил, посидел, стал одеваться. Тоска. Надел чулок наизнанку - испугался: дурная примета! Кошка в сенях мяукала жалобно-жалобно. Дьякон не вытерпел, прыгнул с кровати в чем был, ласково позвал в отворенную дверь:
- Кыс-кыс-кыс!
Когда кошка переступила через порог, поддел ее ногой под жабры.
- Сволочь!
Дьяконица открыла глаза.
- Спи, Вася, рано. Куда собрался?
- Закудакала! Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не спрашивала - куда...
Вышел на двор, осмотрелся. На жердочке около петуха сидели куры с закрытыми глазами. Выскочил поросенок с соломой в щетине, начал тыкаться в ноги перепачканным носом. Посмотрел дьякон на корову с поросенком, пересчитал сидевших на жердочке кур, вздохнув:
- Эх, люди! Ничего не жалеют...
На улице встретился Серафим в солдатской шапчонке с распущенными наушниками, нацелился в дьякона веселыми, играющими глазами:
- Скоро будем орудовать, отец дьякон, дырочку вертеть...
- Какую дырочку?
- Хлеб отбирать у богатых.
- Самовольно?
- Во-во!.. По новому закону...
В глазах у дьякона зарябило, голова разболелась. Обошел он два раза вокруг амбарушки, в которой хранилась собранная по селу пшеница, потрогал замок на двери: "Плохой!" Тут же прорезалась другая мысль: "Все равно отберут... Не спасешь".
За амбарушкой лежал огород, за огородом - кладбище с почерневшими крестами. Дьякон шагнул на кладбище. С полдороги вернулся, тоскливо взглянул на медленно разгоравшийся восток. За селом по косогору шла криволученская дорога, четко обозначенная двумя колеями. Вверх по косогору развертывался кусок яровины, по ней ломаной линией бежали телеграфные столбы. Налево, сливаясь с горизонтом, широко махнуло дальнее поле с кудрявыми шапками деревьев, рассыпанных по долине. Вниз по косогору быстро съезжала телега, запряженная парой. Самое страшное, рассказанное Поликарпом, должно было прийти по этой дороге из нищенских ущемленных деревень, стиснутых богатыми селами. Дьякон стоял омраченный. Мысленно на него надвигались отобранные лошади, жалобно ревели реквизированные коровы, со всех сторон скакала голытьба с перекинутыми ружьями. В ушах звонили сотни колоколов и маленьких колокольчиков. Стало грустно и страшно.
- К кому прислониться?
Раньше дьякон прислонялся к зажиточным, теперь - опасно. Если пойти с бедняками, кабы хуже не было... И не пойти - кабы хуже не было... Главное, неизвестно чем кончится...
На крылечке сидел псаломщик, Иван Матвеич; дьякон обрадовался:
- Слышали? Гонение на духовных... У священника Никопольского зарезали борова на двенадцать пудов... Сюда идут... Людей убивают...
Дьякон сыпал частушкой, перескакивая с одного на другое, кое-что прибавлял, перекрашивал, но на псаломщика не подействовало.
- Значит, до попов доходит?
- А мы? Разве не из одной чашки едим?
- Ну, что же, пусть и мы... За дело...
- Это вы зря...
- По-моему, не зря... Смоковницы мы!..
Дьякон отодвинулся, поправил на голове черную соломенную шляпу, под которой стало вдруг жарко, снял ее, словно веером помахал перед лицом.
- Это ко всем не относится. Разные люди-то!..
- Вот именно ко всем... Все одинаковы мы...
Вышла псаломщица Настасья Марковна с засученными рукавами, послушала.
- Нам бояться нечего. Мы не буржуи какие.
- А я - буржуй! - прищурился дьякон.
- Потолще нас.
- Дело не в буржуях, - сказал Иван Матвеич. - Дело в политике. Дьякон гнет направо, жизнь ворочает налево, в этом и разница вся.
Дьякон сконфузился. Размахивая шляпой, потащился к себе, но, не дойдя до крылечка, неожиданно вернулся назад.
- Значит, вы сочувствуете им?
- Я всем сочувствую, кто стоит за бедных, - крикнул Иван Матвеич.
- Да вы знаете, кто там?
- Знаю!.. Пролетарии всех стран...
Долго дьякон смотрел на псаломщика в большом недоумении.
- Постойте-ка. Вы какой партии? Ведь вы большевик.
- Я вот какой партии, - сказал Иван Матвеич, загибая пальцы на левой руке. - Чтобы не было утесненья на земле - раз. Чтобы жилось каждому хорошо - два.
- Ну да - большевик!
Опять дьякон долго смотрел на Ивана Матвеича, будто увидел впервые его, потом сурово нахмурился.
- Вам придется уйти из псаломщиков, потому что вы явный большевик, а большевики не признают религии... У них другая философия... Немецкая.
- Ну, что же! Немцы тоже хорошие люди.
- А если вас в татарскую потащут?
- Куда угодно пойду.
Был Иван Матвеич старик пятидесяти лет, высокий, сутулый, с монгольской бородкой, украшенной проседью. В молодости служил церковноприходским учителем, под старость ушел в псаломщики. Пьяненький воспламенялся, кипел, топал ногами на обидчиков-попов: