Академия Князева

Зоя Ивановна не удивилась и сожаления не выразила – поморгала по обыкновению и спросила, успеет ли он сделать контрольные отпечатки последних негативов. Заблоцкого такое ее безразличие задело, но он тоже не подал виду и понес заявление Кравцову. Секретарши на месте не было, он заглянул в кабинет – там тоже никого не было. Он вошел, не притворив за собой двери, положил заявление на стол поверх каких-то бумаг и вышел. А минут через двадцать секретарша пригласила его к Виктору Максимовичу.

Кравцов разговаривал с кем-то по телефону, дружелюбно кивнул на кресло перед письменным столом. Заблоцкий по слухам знал свойство этого кресла: мягкое, низкое, с пологой спинкой, оно диктовало посетителю позу приниженную и беззащитную – либо откидывайся назад в полулежачее положение, либо мостись на краешке и сгибайся вперед. А руководитель по другую сторону письменного стола на обычном полумягком стуле возвышается над тобой и иронично на тебя поглядывает сверху вниз. Конечно, придумано это было шутки ради. Те, кто часто бывал в кабинете, садились на один из стульев у стены или оставались стоять. Решил постоять и Заблоцкий.

– Значит, увольняетесь и все производственные секреты с собой уносите? – спросил Виктор Максимович. – Нет, так дело не пойдет. Уволю я вас не через четыре дня, как вы просите, а через две недели, как положено, а вы тем временем подготовите себе замену.

Назавтра у Заблоцкого появился помощник – вялый толстогубый лаборант Миша. Инструктаж он слушал с полуоткрытым ртом – такая у него была привычка, а может, из-за полипов, – и Заблоцкому все хотелось прикрикнуть: «Да закрой ты варежку!». Выяснилось, что Миша умеет снимать дешевеньким фотоаппаратом и проявлять в бачке узкую пленку, а вот печатать, то есть, в зависимости от качества негатива, подбирать номер бумаги, варьировать с яркостью света, с концентрацией проявителя – об этом он имел очень приблизительное представление. Но все это полбеды. Когда Миша своими нечуткими руками прикоснулся к «гармошке» и тут же сорвал резьбу объектива, а на следующий день разбил матовое стекло и заклинил салазки манипулятора, Заблоцкий его прогнал. Прогнал, покурил, чтобы успокоиться, и пошел к Кравцову.

– Виктор Максимович, вы меня извините, но этого олуха учить бесполезно. У него руки не из того места растут.

– Плохих учеников нет, есть плохие учителя, – назидательно заметил Виктор Максимович, но настаивать на продолжении Мишиного обучения не стал, а в конце рабочего дня сам пришел к Заблоцкому. С ним был Юра Лазарев, ученый секретарь.

– Алексей Павлович, вот мы с Юрием Николаевичем немного разбираемся в фотографии, так что вы нам покажите, пожалуйста, вашу аппаратуру в работе и популярно объясните, что к чему.

Заблоцкий показал, объяснил. Продемонстрировал микросъемку в проходящем свете, в отраженном – на рудном микроскопе с фотонасадкой, макросъемку, съемку штуфов с подсветкой.

– Позвольте, я попробую, – сказал Кравцов. Снял пиджак, движением обеих рук поддернул рукава рубашки, склонился к видоискателю – высокий, худощавый, сосредоточенный. Чем-то он был похож на Князева. Его длинные сильные пальцы легли на кремальеру стопора, примерили усилие, и «гармошка» легко заскользила вверх-вниз. Защелкали тумблеры, засветилось нутро прибора. Заблоцкий ревниво следил за движениями Кравцова, но тот все делал правильно, и руки у него, видно, росли откуда положено. Заблоцкий сказал:

– Вот вы бы на ней и работали.

– Я бы с удовольствием, добрая машина, да времени не хватит.

– Кому теперь ее передать?

– Вот, Юрию Николаевичу.

– Значит, две недели не нужно отрабатывать?

– Ладно уж, завтра подпишу ваше заявление.

Они ушли, забрали все его секреты, которые он так долго копил и так легко отдал, а он накрыл «гармошку» чехлом, повыдергивал из розеток вилки и, выпотрошенный, поплелся домой.

ЗАБЛОЦКИЙ – МАРИНА, по телефону.

– Марина, здравствуй. Это я. Как поживаете? Как Витька?

– Здоров, ходит в садик.

– Не болеет больше?

– Я же сказала – здоров. Ходит в садик. Еще вопросы будут?

– Марина, я уезжаю. Насовсем. На Север… Алло, ты слышишь меня? Марина! Алло!

– …Я слушаю.

– Я уезжаю на Север, туда, где был прошлым летом. Позволь я деньги за май потом пришлю, а то на дорогу не хватит. И еще – я хотел бы попрощаться с Витькой. Теперь можно карантин снять…

– Да, он тебя уже не вспоминает. Но все равно – не надо, не приходи, не тревожь его понапрасну. Посмотри на него издали, как смотрел, и хватит. Я тебя прошу, Алексей. Не надо сантиментов.

– Разве это сантименты – проститься с сыном?

– Думай прежде всего о нем. Он все равно не поймет смысла, который ты в это прощание вложишь. Возникнут только новые вопросы, и отвечать на них придется мне… Пожалуйста, будь великодушным.

– Ну, хорошо… Можешь сказать, что папа работает на Севере.

– Я так и скажу. Он знает, что папа геолог.

– Марина, пусть он всегда знает, что у него есть папа. Ты уж, пожалуйста…

– Пиши, напоминай ему о себе. Это я разрешаю.

– Я буду писать. И еще вот что: если моя мама когда-нибудь позвонит тебе на работу и спросит про Витьку, ты ей расскажи все пообстоятельней. Хорошо?

– Хорошо. Теперь у меня вопрос: исполнительный лист тебе вдогонку не посылать? Можно положиться на твою порядочность?

– Делай, как знаешь. Все!

И еще оставалась Жанна. После той лунной ночи, лучшей их ночи, он все время думал о том, как сказать ей об отъезде, понимал, что это, с ее точки зрения, бегство надолго сокрушит в ней веру в любовь, в старую дружбу, вообще в добрые человеческие отношения. Мысль эта угнетала больше всего.

Несколько вечеров он сочинял ей письмо: мучительно подбирал слова, чтобы объяснить себя, и проклинал собственную немоту. Хотелось быть предельно откровенным, а выразить на бумаге свои чувства и доводы с достаточной полнотой – не получалось.

«Мы любим друг друга, – писал он, – но нам не суждено быть вместе. Работа в городе не приносит мне ни морального удовлетворения, ни денег, диссертация моя не состоялась, и больше мне здесь делать, по существу, нечего. Я не хочу быть твоим иждивенцем и срывать на тебе дурное настроение из-за служебных неурядиц.

Для мужчины главное – его работа, поэтому я уезжаю на Север. Там я надеюсь найти то, что мне нужно. И я не могу взять тебя с собой, потому что не сумею заменить твоих родных, не смогу обеспечить удобства, к которым ты привыкла, да и зачем тебе уезжать от своей квартиры?

Мы с тобой зрелые люди, – писал далее Заблоцкий, – и понимаем, что рай в шалаше хорош для семнадцатилетних и то ненадолго. Поэтому нам необходимо расстаться, у нас разные идеалы в жизни.

Прости, что пишу тебе, но у меня не хватило бы сил видеть твои слезы. Постарайся меня понять. Спасибо тебе за все. Будь счастлива. Прощай. Я никогда тебя не забуду. Алексей».

И еще он подумал, что письмо для Жанны в чем-то будет утешительней разговора: можно, ничего не объясняя, показать его матери, сестре, можно перечитывать и искать между строк недосказанное.

Зато на работе все его приятели и союзники – Алла Шувалова, Ефимыч, Сеня Шульга-Потоцкий и даже Эмма Анатольевна – все за него радовались, что он уезжает, и все слегка завидовали. А Сеня, тот завидовал откровенно и разразился у пожарного крана целым каскадом нелестных эпитетов в адрес отдельных представительниц женского пола, которые держат мужей при себе на короткой привязи и верещат благим матом при одной только попытке освободиться.

Словом, поступок Заблоцкого день или два был предметом обсуждения. Одни сотрудники пожимали плечами: «Куда ехать? Зачем? Разве ему здесь плохо?» Другие считали его настоящим парнем, чуть ли не героем. Третьи иронически посмеивались: перебесится и вернется. Четвертые откровенно считали его неудачником. Заблоцкому же было не до этих пересудов: оставались считанные дни, а дел было по горло. Он выскочил перекурить и наткнулся на Конькова.