Академия Князева

Окажись в таком положении кто-нибудь другой, ему наверняка сочувствовали бы, а вот Харитон Трофимович ни жалости, ни сочувствия не вызывал. В филиале знали его паучий метод «высасывания и выбрасывания»: он принимал на тему молодых, способных, но чаще всего безответных ребят, безбожно их эксплуатировал, суля в недалеком будущем помочь с диссертацией, а после каким-то образом ухитрялся делать так, что ребята эти от него сбегали и впоследствии обходили филиал пятой дорогой. И повезло Харитону Трофимовичу в том, что люди вокруг него подобрались тихие, покладистые, никому не хотелось поднимать шум и заниматься разоблачением. Да и кто ты такой супротив него? У тебя за душой-то всего ничего, каких-нибудь пять-шесть статеек, а у него – в десять раз больше.

В чем нельзя было отказать Харитону Трофимовичу, так это в деловитости и усидчивости, вообще в работоспособности. И организатор он был неплохой, умел правильно расставить людей, воодушевить, нацелить. Быть бы ему крепким администратором в науке, удовольствоваться степенью кандидата, получить которую в состоянии каждый человек средних способностей, обладающий настойчивостью и трудолюбием, не лезть бы выше, рискуя свернуть себе шею! Но Харитона Трофимовича неустанно искушал бес честолюбия, а человек только тогда и открывает свои дурные стороны, когда очень к чему-то стремится, тянется изо всех сил, а достичь не удается…

Когда Заблоцкий вошел, Харитон Трофимович кроил очередную печатную работу: вырезал ножницами и наклеивал на листы бумаги столбцы типографского текста и полоски машинописных вставок. Клей он намазывал пальцем.

– Харитон Трофимович, – покаянно начал Заблоцкий, – я, кажется, крепко подвел Зою Ивановну…

И рассказал все, как на духу.

– То-то я смотрю, скоро у всех будут ваши фотографии. – Харитон Трофимович, хмурясь, принялся рассматривать свой палец и соскребать с него засохший клей. – Сколько вам еще осталось?

– Кому? Василию Петровичу? Ему я и половины не сделал.

– А Зое Ивановне?

– Там снимать еще месяца два. А потом печатать в четырех экземплярах, это тоже много времени займет.

Харитон Трофимович некоторое время обдумывал что-то, потом сказал:

– Конькову делайте, раз уже начали. В нерабочее время. Но больше никому, потому что этому конца не будет. Я на вас тоже виды имею.

Заблоцкий неопределенно кивнул – то ли принял к сведению, то ли выразил согласие.

– Кстати, как у вас с диссертацией?

Заблоцкий сказал, сколько замеров еще предстоит сделать, как он эти замеры собирается обработать, к каким результатам надеется прийти. Харитон Трофимович внимательно выслушал, спросил, поддерживает ли Заблоцкий связь со Львовым, своим научным руководителем.

– Пока не с чем к нему идти. Вот закончу замеры, тогда.

– Ну, хорошо. Если что-нибудь будет нужно, обращайтесь ко мне.

Перекуривая после, Заблоцкий раздумывал, какие еще виды имеет на него Харитон. Судя по многозначительности, с которой это было сказано, работа предстоит немалая. Но на какой черт мне это надо, думал Заблоцкий. Они что, в самом деле собираются из меня фотографа сделать? У меня с шефиней договоренность: закончу микрофото и до конца темы занимаюсь диссертейшн. Я на таких условиях и нанимался, могу напомнить, если потребуется.

Год назад Заблоцкий так все и выложил бы Ульяненко, но в последнее время жизнь научила его осмотрительности. Имеете на меня виды? Имейте, ради бога. А я буду ваши виды иметь в виду…

Странно и непонятно, но с тех пор, как Заблоцкий связался с микрофотографией, голова его была занята чем угодно, только не диссертейшн. Раньше стоило ему чем-то увлечься, и он уже не мог думать ни о чем другом. Так было, к примеру, в школе, в минералогическом кружке, когда он свихнулся на законах двойникования и все искал триаду в двойниковых сростках. Потом, уже в НСО, его обуревали различные идеи, касающиеся происхождения железистых кварцитов, – сейчас смешно вспомнить… Позже он все-таки вернулся к петрографии и кристаллооптике: хватило ума понять, что идеи идеями, а знание микроскопии – верный кусок хлеба при любом жизненном раскладе.

Так что же происходило с Заблоцким? Остыл он, что ли? Потерял интерес и готов был переключиться на другое? Он помнил, как грели его эти рудные зоны, связь оруденения с тектоникой, с магматизмом – короче говоря, все то, что он пытался сейчас увязать и объяснить. Может быть, неудачи последнего времени поохладили его пыл? Он давно взял за правило искать спасение от жизненных невзгод и неурядиц только в работе, но с таким же успехом можно было вкалывать землекопом или грузчиком. Последнее время он ловил себя на том, что придумывает любые поводы, лишь бы увильнуть от главного. Готово уже около трехсот замеров, можно было бы начать их обработку – вечерами дома все равно нечего делать, – но он никак не мог себя заставить. Находился десяток причин: то постирать рубаху и носовой платок, то сходить в магазин, то прибрать в комнате, а то Роза втягивала его в разговор, и он охотно ей поддавался…

У овражной бабуси был керогаз, пользоваться им Заблоцкий так толком и не научился, да и бабуся ворчала, что квартирант «палит карасин». А у Розы на кухне стояла четырехконфорная газовая плита, и Заблоцкий теперь по вечерам в столовую не ходил, а жарил картошку или варил вермишель, а то и кашу. Получалось дешево и сердито. Коронным его блюдом сделались макароны с тертым сыром.

Роза готовила от случая к случаю, стряпня ее также не отличалась разнообразием: чаще всего это была картошка с луком и консервированной говядиной, которую она ухитрялась где-то доставать, и восхитительный запах разогретой тушенки неизменно напоминал Заблоцкому обеды в маршрутах: костерок, комарики, в крышке от котелка разогревается мясо, в котелке греется вода для чая…

Похоже, что Роза действительно задалась целью влюбить в себя нового квартиранта. Началось с невинных пустячков – с полузастегнутого халатика, с брошенных на видном месте некоторых интимных предметов туалета, с долгих взглядов. Да вот беда – ни один из Розиных «параметров» не соответствовал представлениям Заблоцкого о женской привлекательности. Роза, однако же, была о своей внешности другого мнения, и в ее черных, близко поставленных глазах, обращенных на Заблоцкого, время от времени сквозили досада и недоумение.

На третий или четвертый вечер она вернулась домой поздно. Заблоцкий уже лежал в постели и читал. Через неплотно притворенную дверь он слышал, как она переодевалась, потом дробно постучала ногтями в его дверь и сразу же, не дожидаясь разрешения, вошла. Постояла на пороге, глядя на него затуманенным взором, и по-свойски уселась на постель, да не с краешку, а глубоко, привалившись спиной к его ногам. Заблоцкий ждал, что последует дальше. От Розы пахло вином.

– Алексей, вот вы скажите: любовь есть? – Тон запальчивый, вызывающий. – Настоящая любовь, как в книгах? Или это все выдумки? Вот бы с писателем познакомиться, спросить, как они пишут: так, как есть, или так, как хочется, чтоб было… Скажите, Алексей. Вот вы старше меня, больше видели… Мужчины вообще умеют любить или им от женщины только одно надо? Как это бывает на самом деле?

– Столько вопросов сразу… – начал Заблоцкий, но Роза не стала его слушать, ей самой все было известно. Может быть, она ждала, что Заблоцкий станет уверять ее в том, что любовь есть и даже с первого взгляда, а после подвинется к стенке, освобождая место?

Как бы там ни было, но между ними ничего не произошло ни в этот раз, ни после, и, когда стало ясно, что ничего и не может произойти, обоим сделалось легче, возникли непринужденность и простота. Но все это придет позже, и Заблоцкий тогда поймет, что Роза в первые дни попросту хотела заявить на него свои права, застолбить как бы. Наверное, для нее это был вопрос престижа, спортивный интерес, словно бы кто-то дал ей задание охмурить Заблоцкого в самый кратчайший срок. А вскоре о новом квартиранте пронюхали ее подруги, и началось паломничество.