Избранное

Кожахметов отмахнулся от Зейнуллы, наклонился к Гуле, положил свою огромную руку на Гулину - маленькую, такую смуглую на белой крахмальной скатерти.

- А ты с каждым годом все красивей. Зато Кожахметов стал похож на старый стоптанный сапог…

- Неправда, Кенжеке. Вы вовсе не старый.

- Умница! - растрогался Кожахметов. - Дай ручку поцелую. Не наш обычай, но уж очень хорош… - Он с неожиданной ловкостью поднес Гулину руку к губам. - Умница ты моя…

На громкий голос Кожахметова оборачивались с соседних столов. Кенжеке приветливо помахал всем соседям.

- Кого еще мы ждем? - спросил Зейнулла, указывая на свободные стулья.

- Всех моих друзей!

Старый Кенжеке держался как глава большого рода, созвавший на пир сотни людей. И не дымный зал был перед ним, а просторная долина, заполненная всадниками на быстрых скакунах, девушками в длинных, до пят, розовых платьях, женщинами в белоснежных головных уборах.

Меж тем официант, взглядом испросив разрешение, начал подавать закуски. Принес заливную рыбу, украшенную зелеными листьями и оранжевыми морковными звездами, квадратные мисочки с разными салатами, блюдо нежной розовой семги, влажную ветчину, икру в сияющем хрустале…

- Это все заказал Макин? - Зейнулла сглотнул слюну.

- Заказывал, конечно, я, - гордо пояснил Кенжеке. - Макин только заплатил по счету.

Гуля засмеялась, вспомнив выражение озабоченности на лице Макина и его презрительное «не знаю» в ответ на ее вопрос о Кожахметове.

- Ты ешь! - склонился к ней Кенжеке. - Ты в Москве совсем тощая стала. Масло бери, икру… Больше бери, больше… - Он клокотал одобрительным смешком, глядя, как она сооружает огромный бутерброд, как жмурится от предвкушения.

- А вы, Кенжеке?

- Мне сейчас принесут боржом.

Зейнулла с сосредоточенным видом придвинул к себе блюдо семги. Он понимал, что с этой минуты они с Гулей стали участниками забавнейшей истории, которую, надрывая животы, будут пересказывать там, дома… Еще одна история про Кожахметова. Как он подшутил над Макиным… Значит, было это в Москве… Кожахметов встретил Макина в гостинице и сказал: «Давай поужинаем вместе». Макин, самодовольство которого всем известно, ответил свысока: «Я бы рад с тобой поужинать, но мне некогда. Дела». Он сказал нарочно про дела, чтобы уязвить Кожахметова, отставленного от всяких дел, но Кенжеке и виду не подал, что обиделся, Кенжеке Макина никак не отпускал: «Ну на минутку зайдем, перекусим…» А когда они пришли в ресторан, Кожахметов стал заказывать самые дорогие закуски и потом… Зейнулла тяжело вздохнул и потянулся за салатом.

Кожахметов плюхнул на Гулину тарелку полблюда заливной рыбы.

- А вы почему не едите?

- Мне нельзя! - Кожахметов налил всем коньяку, первым выпил, но заедать не стал, запил боржомом. - Понимаешь, дочка… Диета у меня строгая… Лечусь, понимаешь… Ничего не поделаешь - заставили… Говорят: поезжай в Ессентуки… Я отказывался, но разве они отстанут? - Кенжеке давал понять, что его здоровьем озабочена вся республика. - Пришлось ехать, - он закашлялся: «Кхы, кхы!» - А хрен подали? - Кенжеке подвинул Гуле соусник с хреном. - К заливному непременно хрен полагается. У русских такого, как я, называют старым хреном… Мне нравится. Хорошо быть старым хреном, от него глаза лезут на лоб. - Кенжеке шевельнул морщинами и наклонился к Гуле, продолжая свою историю про встречу с Макиным. - Я мог бы лететь в Ессентуки прямым рейсом, а не через Москву, но мне очень нужно было побывать в Москве. Зачем? Я хотел повидаться здесь с другом молодости, с Макиным. А то, понимаешь, я прихожу к нему, а секретарша меня - Кожахметова! - не пускает: «Товарищ Макин очень занят…» Кожахметова по первой его просьбе принимают люди повыше Макина, а он не находит для меня свободного времени. «Плохо ты его воспитывал, когда был секретарем райкома комсомола!» - сделал я строгое и последнее замечание самому себе. Но учить человека никогда не поздно. И чья обязанность учить Макина? Правильно, моя. Смотрю - у секретарши на столе билет на самолет. Куда? В Москву. На чье имя? На имя Макина. Хорошо! Кожахметов тоже полетит в Москву, и там Макина не будет караулить его бюрократический аппарат, там Кожахметов побеседует с Макиным без всяких приемных часов.

Кенжеке глотнул коньяку, запил боржомом и указал на пустой стул:

- Вот здесь сидел Макин, а здесь я… Я ему все сказал, что о нем думаю. У Макина сразу пропал аппетит. Он жадный человек, ему очень жаль было денег, заплаченных за еду, но старый друг Кенжеке торчал как кость поперек горла…

История про Кожахметова - как он ловко поужинал за счет жадного Макина - обрастала новыми красочными подробностями. Правду уже нельзя было отделить от вымысла. Может быть, Кенжеке ничего не успел сказать Макину за этим столом. Может быть, не было перед этим никакого столкновения с секретаршей. И уж наверняка Кенжеке не прилетел в Москву следом за Макиным, а случайно встретился с ним в гостинице. Но все это теперь не имело никакого значения. Люди будут пересказывать так, как хочется старому выдумщику Кенжеке. Родился еще один рассказ про Кожахметова - как он проучил зазнавшегося Макина. Каждая шутка имеет свой смысл, и вся соль в неожиданном конце. Но кто мог ожидать, что сюда, в ресторан, явятся Гуля и Зейнулла? При этой мысли Зейнулла затосковал. А что, если никакой Макин не платил за всю эту дорогую еду? Кому сможет позвонить Зейнулла, чтобы их с Гулей выкупили из ресторана?

Кенжеке налил себе еще боржома. Он не съел ни кусочка, только пил боржом, бурлящий пузырьками воздуха, как вода в ледяной горной реке.

- Почему вы, Кенжеке, в молодости не стали учиться дальше? - Гуля смотрела на старика блестящими глазами.

- Тогда, дочка, таких грамотеев, как я, было меньше, чем сейчас таких, как вы, кандидатов наук… Я поехал в свой аул ликвидировать неграмотность и остался там учить ребятишек. До меня их там некому было учить, кроме, понимаешь, муллы…

- А потом?

- Потом я организовал комсомольскую ячейку, делил по справедливости сенокосы, отбирал у баев зерно, записывал людей в колхоз… Загляни в свой учебник истории - там все записано, что сделал за свою жизнь Кожахметов. - Он заколыхался, мешая смех с кашлем. - Жизнь Кожахметова, дочка, горная дорога с крутыми поворотами, но, когда я теперь оглядываюсь назад, я вижу свою дорогу очень прямой и не такой уж длинной. - Он вскинул руки, высвобождая из рукавов, и обмыл ладонями широкое морщинистое лицо. Из-под ладоней на Гулю смотрел уже не веселый, лукавый шутник, а старый и печальный мудрец. - Очень мало дано жить человеку, дочка. И надо торопиться делать добро друзьям, а врагов, понимаешь, тоже не годится забывать. Человека после смерти должны долго вспоминать и друзья и враги, если он был правильный человек… - Кожахметов опять смеялся, обращая печаль в шутку.

Гуля не смеялась, хотя давно у нее не было на душе так чисто и светло, как сейчас, рядом со старым Кенжеке.

Официант принес тарелки с огромными кусками мяса, с ворохами жареной картошки, с бутонами из огурцов.

- Ешьте! - Гуля глядела на старика умоляюще. - Ешьте, Кенжеке. Ну, пожалуйста…

- Спасибо. - Он отодвинул тарелку, налил себе еще боржома. - Плохо у меня, дочка, со здоровьем, совсем плохо… - Он взялся пальцами за подбородок, будто оглаживая невидимую бороду. - Совсем, совсем худо мне стало… Мяса не могу есть… Не могу… Мяса… - Кожахметов затрясся, из-под припухших век выкатились шарики слез. - Старый я, помирать пора…

С соседних столиков недовольно оборачивались на плачущего старика.

- Пойдемте, Кенжеке, - ласково уговаривала Гуля. - Вы устали…

Кожахметов послушно поднялся. Гуля повела его, сразу обессилевшего, к выходу. Зейнулла остался за столом, поискал глазами официанта. Тот издали непонятно покрутил салфеткой.

«Что это может значить? - поежился Зейнулла. - А что, если мне сейчас подадут счет?»

Расторопный официант уже вел к столу развеселую компанию.

- Хотите проверить наши расчеты? - Негромко осведомился он у Зейнуллы. - Я все подал, что заказывали.