Страница 50 из 51
— Молчание, к которому я вас так настоятельно призываю, — сказал я, — это требование, нарушив которое вы превратите меня в своего смертельного врага. Что же касается доказательств, которые я хочу получить, то, как вы сами понимаете, они совершенно необходимы, и если вам не удастся еще раз проверить правильность вашего открытия, вы сами навлечете на себя нежелательные подозрения.
Мы расстались весьма недовольные друг другом; она не встретила с моей стороны того доверия, на которое рассчитывала, а я увидел в ее рвении больше горечи и запальчивости, чем искреннего желания услужить мне.
Прошли два дня, ставшие для меня веками тревог и мучений, ибо мне приходилось жить возле Теофеи, сдерживая себя. Мне хотелось, чтобы она оказалась невиновной, и в то же время, если бы вина ее подтвердилась, я хотел бы узнать все подробности ее дурного поведения. В конце концов, на третий день, вечером, полчаса спустя после того как Теофея от меня ушла, ее врагиня с озабоченным видом вошла в мою комнату и шепнула мне, что сейчас я могу застать Теофею с ее возлюбленным. Я не верил своим ушам, и ей пришлось несколько раз повторить эти жестокие и оскорбительные для меня слова. Она повторила их с такими подробностями, что все мои сомнения рассеялись. Я лежал в постели, обессиленный обычной болью, и мне потребовалось немало усилий, чтобы последовать за нею.
Какие к тому же пришлось принять меры предосторожности, чтобы отвлечь внимание челяди! Правда, на все эти приготовления ушло много времени. Под влиянием страха и отвращения я действовал особенно медленно. Все же я решил отправиться в комнаты Теофеи. Мы шли со свечой, которую несла сама госпожа ***. За два шага до двери свеча погасла. Потребовалось еще несколько мгновений, чтобы снова зажечь ее.
— Как бы поклонник не воспользовался этим и не ускользнул, — сказала моя вожатая, вернувшись с огнем. — Однако дверь нельзя отворить и закрыть бесшумно, — добавила она.
Мы постучались. Я дрожал, и ум мой был в таком смятении, что я не разбирался в происходящем. Нас заставили прождать некоторое время, прежде чем служанка Теофеи отперла дверь; она была крайне удивлена, увидев меня у двери ее хозяйки в столь поздний час.
Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.
— Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, — сказал я ей. — Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.
Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему изумлению, сама отворила нам дверь.
Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал, что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь поздний час.
— Ничего, — ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.
Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо боялся, что был несправедлив.
Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.
— Пойдемте, — сказал я ей упавшим голосом. — Боюсь, что вы вовлекли меня в историю, подлость которой я уже сознаю.
Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и вошел в комнаты Теофеи.
Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.
Я решил наутро отправиться к ней, предупредив ее появление у меня, как для того, чтобы умерить свою растерянность, так и с расчетом добиться от нее признания. Долгая совместная жизнь и привычка разбираться в ее помыслах давали мне надежду, что истина скоро мне откроется, а если бы я должен был отказать Теофее в уважении, я все же хотел оградить ее от насмешек ее недоброжелательницы, утаив от последней все, что мне удастся выяснить. Отчасти поэтому я хранил молчание накануне, когда искал следов ее дурного поведения. Я хотел избежать упреков в том, будто сознательно не смотрю правде в глаза, и я не пощадил бы Теофею, если бы, себе на горе, застал ее с графом; но какая-то ничтожная доля надежды все еще сдерживала мои опасения, и я решил воспользоваться малейшим поводом, чтобы побудить компаньонку отказаться от ее подозрений; я уже собрался упрекнуть ее в том, что она чересчур неосмотрительно дает волю своему воображению, и тут особенно смутили меня упорные утверждения, что она видела графа собственными глазами.
Едва я собрался идти к Теофее, как мне доложили, что она направляется ко мне. Я был ей признателен, что она делает первый шаг. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но я все же заметил на нем следы слез. Глаза ее были опущены, и некоторое время она не решалась поднять их на меня.
— Как же так, Теофея, — сказал я, опережая ее, — неужели вы могли пренебречь своими убеждениями? Вы уже не та скромная и целомудренная девушка, добродетель которой всегда была мне дороже ее красоты? Боже мой! Любовное свидание ночью! Я не застал вас с графом — этот смертельный удар миновал меня, но кое-кто видел, как он входил в вашу спальню, и это отвратительное приключение — не первое.
Я пристально всматривался в нее, чтобы уловить ее малейшие душевные движения. Она долго плакала, она рыдала, голос ее стал глухим от слез; я был глубоко взволнован и с нетерпением ждал ее признания, а она тоже находилась во власти обуревавших ее чувств.
Наконец к ней вернулся дар слова:
— Видели, как он вошел ко мне? — вскричала она. — Кто же видел? Кто осмеливается бросить мне столь тяжкое обвинение? Это, конечно, госпожа ***, — продолжала она, назвав свою прежнюю компаньонку, — но если вы так доверяете злобствующей женщине, то мне бесполезно оправдываться.