Страница 49 из 51
Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта, пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.
Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления, что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла форму, соответствующую моим силам, — другими словами, вновь заполнила все мои помыслы.
Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, — это почаще навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям. Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.
Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения, она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.
— Ваша болезнь лишила меня радости постоянно видеться с вами, — любезно сказала она, — а только ради этого я и хотела жить возле вас. Что мне делать в сутолоке такого города, как Париж? Льстивые речи поклонников мне докучают. Развлечения скорее утомляют меня, чем веселят. Я стремлюсь к такому образу жизни, какой вела в Орю, — добавила она, — а из всего того, с чем я здесь столкнулась, ничто так не соответствует моим склонностям, как монастырь.
Тут всякий подумает, что лучшим ответом на эту просьбу могло служить то, что я собирался ей предложить. И я действительно поспешил сказать Теофее, что, отнюдь не думая противиться ее желаниям, хочу предоставить ей в своем доме все те преимущества, кои она рассчитывает обрести в монастыре; а самому мне приятно будет постоянно видеть ее около себя за чтением, рисованием, за беседой или игрой с новой ее компаньонкой. Словом, предвкушая удовольствие видеть ее за любезными ее сердцу занятиями, я, по простоте сердечной, рассчитывал, что она примет предложение, отвечающее ее вкусам. Но она стала упорствовать в своем решении удалиться в монастырь и настоятельно просить моего согласия. К великому удивлению, я не видел, чтобы она хоть немного сожалела о том, что не будет видеться со мною, хотя, по ее словам, ее особенно огорчает, что из-за моей болезни ей редко приходится проводить со мною время; она как будто не понимала, что следствием ухода в монастырь будет прежде всего разлука со мною. Я поневоле задумался над этим. Но она, продолжая развивать свою мысль и полагая, что с меня достаточно нескольких любезных фраз, продолжала толковать о монастыре как о единственном пристанище, которое отныне будет ей по душе. Меня так уязвило ее безразличие, что я не в силах был сдержать гнева и заявил ей довольно резко, что не одобряю ее намерения и что, пока она еще хоть немного уважает меня, я прошу ее решительно отказаться от этой мысли. Одновременно я распорядился вызвать особу, предназначенную ей в компаньонки, которую еще накануне предупредил об этом письменно.
То была вдова адвоката, оставшаяся после мужа со скудными средствами; она с радостью приняла мое приглашение, сулившее ей ряд преимуществ. Жила она по соседству и пришла ко мне почти тотчас же; я ей подробно объяснил, какие услуги она может мне оказать, если близко сойдется с Теофеей. Они очень понравились друг другу, и Теофея безропотно подчинилась моей воле.
В этом приятном обществе терзания мои утихли. Я все принимал только из рук моей любезной гречанки. Я разговаривал только с нею. Я внимательно выслушивал только ее ответы. Во время самых жестоких припадков недуга, к которому я отныне приговорен на всю жизнь, малейшее внимание ее ко мне приносило мне облегчение, и постоянные боли не мешали тому, что временами я испытывал радостное волнение. Казалось, она внимательно следит за ходом моей болезни, и я никогда не замечал, чтобы долгие бдения у моей постели были ей в тягость. Впрочем, я каждый день заставлял ее гулять по нескольку часов или развлекаться в театре, куда она отправлялась со своей компаньонкой. Иной раз мне приходилось настаивать на этом. Отлучки ее бывали непродолжительны, и я никогда не замечал, чтобы возвращение домой было для нее тяжкой обязанностью.
Однако это приятное положение дел было нарушено ее первой наставницей, весьма огорченной тем, что ее уволили; она пришла и снова отравила мой покой подозрениями, которые мне так и не удалось проверить.
Здесь я всецело предоставляю читателю судить о моих переживаниях; пусть он сам решит, как толковать то странное и загадочное, что он заметил в характере и поведении Теофеи.
Обвинения этой женщины были отнюдь не двусмысленны. Высказав сожаление по поводу моей болезни, не позволяющей мне ясно видеть то, что происходит у меня в доме, она напрямик сказала мне, что граф де *** постоянно видится с Теофеей и что ему удалось внушить ей любовь, которой он никак не мог добиться, пока Теофея находилась под ее опекой. Не дав мне прийти в себя от изумления, вдова добавила, что любовники встречаются по ночам не более не менее, как в комнате Теофеи, которая расстается со мною вечерами с тем, чтобы, забыв о стыде, предаваться неистовствам любви.
Эту гнетущую весть она мне сообщила, к счастью, в отсутствие Теофеи. Мне не удалось бы скрыть убийственное впечатление, произведенное на меня ее словами, а в деле такого рода важнее всего было не допустить огласки, но разобраться в нем, соблюдая осторожность и тайну.
Первые мои раздумья были для Теофеи благоприятны. Я припоминал все ее поступки, последовавшие за тем, как она решила почти не покидать меня в моем уединении. Если исключить часы, которые я заставлял ее посвящать прогулкам, она и на четверть часа не отлучалась из моей комнаты. Неужели эти-то краткие мгновения она и посвящает любви? И может ли любовь постоянно удовлетворяться такою малостью? Расставалась Теофея со мною поздно вечером. Утром я видел ее по обыкновению живою и свежей. Так ли действует общение с пылким любовником? Вдобавок она казалась все такою же скромною и разумною, а особенно нравилось мне в ней неизменное сочетание сдержанности и веселости, которое говорило как об умеренности желаний, так и об уравновешенности мыслей. Наконец, мне были известны легкомыслие и неосторожность ее обвинительницы, и, хотя я и не считал эту Женщину способной на клевету, я все же понимал, что, осудив ее поведение, обидел ее и теперь она старается отомстить мне, или Теофее, или особе, которую я пригласил на ее место.
И вот, поскольку она еще жила в моем доме и было желательно, чтобы тайна, которую она мне сообщила, осталась между нами, я сказал ей, что столь тяжкие обвинения требуют двоякого рода осторожности, которой она, надеюсь, и будет придерживаться: во-первых, все это следует хранить в тайне как из уважения к моему дому, так и из уважения к юной гречанке; во-вторых, нельзя считать сообщенное мне твердо установленной правдой, пока она не будет подтверждена неоспоримыми доказательствами.