Страница 40 из 51
— Я выдаю своего друга, — сказал он, — но я уверен, что вы не воспользуетесь моей откровенностью ему во вред; а если бы я скрыл от вас его замысел, то предал бы вас еще коварнее, ибо вы лишены возможности предотвратить нависшую над вами угрозу.
Он добавил, что согласился сопутствовать Синесию только потому, что рассчитывал встретиться у меня со своей возлюбленной и взять ее с собою в Морею; ему хотелось, чтобы у нее была такая любезная спутница, как Теофея, причем он надеялся, что последней их общество придется по душе и потому жизнь в Акаде понравится ей больше, чем она ожидала. Зная о моих попытках склонить Кондоиди к тому, чтобы он признал свою дочь, рыцарь был уверен, что я не обижусь, если ее введут в семью как бы помимо ее воли, ибо я сам этого желаю. Но так как планы поселиться где-нибудь вдали рухнули, он предупреждал меня о намерениях Синесия, в которых не видел теперь для Теофеи ни прежних выгод, ни прежней безопасности.
Она не была свидетельницей нашей откровенной беседы, и я просил рыцаря ничего ей не говорить. Мне было достаточно того, что я предупрежден и могу легко пресечь затею Синесия; к тому же я понимал, что теперь он не может рассчитывать на поддержку рыцаря, а это не только лишит его отваги, но и сильно затруднит осуществление задуманного.
Мне, однако, все же хотелось знать, как они собирались действовать. Они решили выбрать день, когда я буду в городе. В Орю у меня оставалось мало прислуги. Оба они хорошо знали мой дом и рассчитывали, что легко приникнут в него и не встретят особого сопротивления, ибо, поскольку Мария Резати будет уезжать по собственному желанию, они скажут челяди, что если на первый взгляд и кажется, будто Теофея сопровождает подругу не по своей воле, то делается это с моего ведома. Не знаю, как удалась бы им эта дерзость; но я избавил себя от какой-либо опасности, приказав передать Синесию, что мне известен его план и что если он от него немедленно не откажется, то будет мною наказан еще суровее, чем его наказал отец. Рыцарь, по-прежнему любивший Синесия, тоже уговаривал его отказаться от плана, разработанного ими вместе. Однако рыцарю не удалось излечить друга от страсти, которая впоследствии толкнула его не на одну безрассудную выходку.
Можно ли полагаться даже на самых лучших людей в этом возрасте? Тот самый рыцарь, которого я считал вполне образумившимся и который до своего отъезда вел себя так, что действительно заслуживал моего расположения, сразу же по приезде на Сицилию впал в распутство, куда предосудительнее прежнего. Я прибег к самым влиятельным своим связям с целью ходатайствовать перед магистром Мальтийского ордена и неаполитанским вице-королем, чтобы снискать ему такое благосклонное отношение, на какое он и рассчитывать не смел. Он беспрепятственно возвратился на родину, и его бегство было сочтено за ошибку, простительную для юноши. Но он не мог не встретиться со своей возлюбленной или, лучше сказать, не мог удержаться, чтобы не искать встречи с нею. Тут их страсть вспыхнула с новой силой.
Не прошло и четырех месяцев со дня отъезда рыцаря, как Теофея показала мне его письмо, присланное из Константинополя, в котором он в робких выражениях, со множеством уверток, сообщал, что вернулся в Турцию вместе с возлюбленной и что, не будучи в состоянии жить в разлуке, они в конце концов навсегда распрощались с родиной. Он сам признавал свое крайнее безрассудство; в оправдание он ссылался на неодолимую страсть, однако, по его словам, он не осмеливается показаться мне на глаза, не зная, как я отнесусь к этому, и умоляет Теофею замолвить за него доброе слово.
Я ни на минуту не задумался над ответом на это письмо. Теперешнее его бегство носило совсем иной характер, чем первое, и я отнюдь не был расположен принимать человека, который, вновь увезя девушку, нарушал свой долг сразу в нескольких отношениях. Поэтому в письме, которое я сам продиктовал Теофее, она объявляла рыцарю и беглянке, чтобы они не ждали от меня ни покровительства, ни милостей. Они приняли меры, чтобы обойтись без моего содействия, и приехали прямо в Константинополь отнюдь не для того, чтобы повидаться со мною, а чтобы встретиться с Синесием и уговорить его снова приняться за осуществление прежнего плана. Но так как в их намерения входило также вновь привлечь к себе Теофею, а тесная дружба с нею позволяла им надеяться, что она будет рада этой встрече, — они поняли, что ответ ее написан под мою диктовку; поэтому отказ повидаться с ними, который они приписали только мне, ничуть их не испугал, и, едва узнав, что я в городе, они оба поспешили в Орю. Теофея была крайне смущена их появлением и откровенно сказала им, что, поскольку ей известно мое мнение, она уже не может считаться со своим желанием встретиться с ними и умоляет их не навлекать на нее моего гнева. Но они так настоятельно просили выслушать их и уделить им хоть немного времени, что Теофее, не имевшей возможности отделаться от них силою, поневоле пришлось исполнить их желание.
План их был подробно разработан, а письмо, которым рыцарь попытался вернуть себе мое расположение, было не чем иным, как плодом угрызений накануне новой выходки, о предосудительности коей говорила ему совесть. Хотя я никогда не высказывал ему своего мнения относительно его прежнего желания поселиться в Морее, а тем более не объяснял, почему принял эту затею близко к сердцу, когда узнал, что они зовут с собою Теофею, он понимал, что я не относился бы к Теофее так заботливо и бережно, если бы присутствие ее не радовало меня, и что нельзя ни соблазнить ее, ни тайно похитить, не причинив мне глубокого горя. Поэтому ему хотелось вызвать у меня сочувствие их плану как ради его возлюбленной, так и в интересах друга, и хотя я отказался принять его, он все еще надеялся, что, получив согласие Теофеи, ему удастся получить и мое одобрение. Поэтому он прилагал все усилия, чтобы доказать Теофее, что их план поселиться всем вместе сулит ей не только пользу, но и много радостей. Однако ей не требовалось посторонней помощи, чтобы устоять против столь легкомысленных предложений.
В то время я был сильно занят подготовкой празднества, наделавшего во всей Европе много шума. Трудности, с которыми мне не раз случалось сталкиваться при исполнении моих служебных обязанностей, не помешали моим превосходным отношениям с великим визирем Калайли, и, осмелюсь сказать, непреклонность, с какою я отстаивал привилегии своей должности и честь родины, не только не повредили мне, а, наоборот, снискали мне глубокое уважение турок. Приближался день рождения короля, и я задумал отпраздновать его с небывалым до тех пор блеском. Должен был состояться великолепный фейерверк, а в доме моем в Константинополе, расположенном в пригороде Галате, уже были сосредоточены все артиллерийские орудия, которые мне удалось отыскать на французских судах. Так как для устройства шумных увеселений требовалось особое разрешение, я испросил таковое у великого визиря, который весьма учтиво дал мне его. В самый канун дня, избранного мною для празднества, я, весьма довольный приготовлениями, приехал в Орю, рассчитывая хорошо отдохнуть за ночь, а на другой день взять с собою Теофею, которой я хотел показать торжество. Однако тут я узнал две новости, омрачившие мою радость. Одну мне сообщили сразу же по моем прибытии: мне подробно описали посещение рыцаря и рассказали, как упорно убеждал он Теофею последовать за ним. Вместе с тем я узнал от нее, что рыцарь как никогда тесно связан с Синесием, и опасения мои шли куда дальше, чем опасения Теофеи; я почти не сомневался, что после моего и ее отказа они возобновят попытки, как признался мне сам рыцарь. Однако все это не вызвало у меня особой тревоги, ибо на другой день я собирался увезти ее в Константинополь, а в будущем у меня было достаточно времени, чтобы превратить мой дом в Орю в надежное убежище.
Но вечером, когда мы с Теофеей обсуждали новости, сообщенные мне ею, я получил от своего секретаря известие, что великий визирь Калайли неожиданно смещен, а преемником его назначен Шорюли, человек надменного нрава, с которым я никогда не был близок. Я сразу понял, что попадаю в затруднительное положение. Новый министр мог воспротивиться моему празднеству хотя бы из тщеславия, которое нередко побуждает такого рода людей отменять данные их предшественниками распоряжения и запрещать то, что было ранее разрешено. Сначала я хотел сделать вид, будто не знаю о происшедшей перемене, и продолжать приготовления на основе фирмана Калайли. Однако осложнения, из которых я обычно выходил с честью, все же обязывали меня вести себя осмотрительнее, и я, в конце концов, решил еще раз испросить разрешение, уже у нового визиря, и послал к нему с этой целью своего чиновника. Визирь был так занят делами в связи с повышением в должности, что секретарь мой не мог получить у него хотя бы краткой аудиенции. Я только на другой день узнал, что переговорить с новым визирем не удалось. Нетерпение мое росло, и я решил самолично отправиться к новому визирю. Он участвовал в Галибе-диване и должен был покинуть заседание только ради торжественной процессии, которая всегда устраивается при такого рода перемещениях. Я потерял надежду повидаться с ним. Все приготовления к празднику были закончены. Я вернулся к первоначальной своей мысли, а именно, что разрешения Калайли достаточно, и с наступлением темноты приступил к иллюминации.