На ходовом мостике

Да, очень сурово обошлась морская стихия с эсминцем «Смышленым» и его славным экипажем. Спасенные нами краснофлотцы Тараторкин и Булыгин после оказания им первой медицинской помощи дорисовали тяжелую картину последних минут корабля.

Не потеряв мужества, командир корабля В. М. Шегула до последнего боролся за жизнь экипажа. Плечом к плечу с ним стоял военком капитан-лейтенант Веперс. И даже тогда, когда корабль повалило на борт и стало ясно, что гибель его неминуема, боевой дух командира не был сломлен. Краснофлотцы «Смышленого» запели «Раскинулось море широко…» Никто не бросил своего боевого поста, пока не последовала команда: «Покинуть корабль!»

Тараторкин до последней минуты находился на ходовом мостике. Корабль начал уже быстро погружаться, когда он подошел к командиру и предложил ему спасательный пояс. Шегула от пояса отказался, крикнул: «Быстрей за борт, через секунду будет поздно!» Сам он остался на ходовом мостике и, очевидно, погрузился под воду вместе со своим кораблем.

Трагедия, разыгравшаяся на наших глазах, тяжелым бременем легла на весь экипаж «Харькова». Мы сделали все, что было в наших силах, но стихия оказалась сильнее людей. «Харьковчане» видели гибель товарищей, с которыми многие прежде служили на одном корабле, были связаны узами крепкой флотской дружбы. А каково было Мельникову, которому предстояло рассказать своей сестре, вдове командира Шегулы, о том, как погиб «Смышленый»? Контр-адмирал Басистый и полковник комиссар Прагер вместе с нами переживали катастрофу. Как-то особенно остро ощущалось наше одиночество среди бушующего [165] моря. Пенные буруны продолжали кипеть за бортом, усилилась снежная пурга, началось обледенение верхней палубы и орудий. Казалось, то, что происходит с нами, имеет как бы второстепенное значение. Шторм, обледенение, появление «Хейнкеля-111» - все мелко и ничтожно. Мы делали свое дело автоматически, еще не придя в себя после пережитого.

Пожалуй, один только вахтенный командир лейтенант В. С. Сысоев сумел подавить тяжелое настроение. Он, как бы почуяв, что беда может породить у экипажа вялость и безразличие, был подчеркнуто строг, подтянут и собран. Я еще раз отметил про себя, каким высоким чувством долга обладает этот молодой командир. Он часто вскидывал бинокль, внимательно всматриваясь в воздушное и водное пространство, наблюдая за расстановкой вахтенных сигнальщиков, поглядывал на картушку гирокомпаса, задавая тон всей вахте.

Шторм стал утихать, когда мы подходили к Поти.

Я не припомню другого похода, который бы с такой же силой вымотал экипаж морально и физически. «Смышленый» не выходил из головы. Но потребовалось вновь приводить корабль в порядок после той ночи - откачивать из помещений воду, восстанавливать повреждения на верхней палубе, выравнивать погнутые люки, двери и кранцы, - и людей подгонять не пришлось. Все хорошо понимали: идет жестокая война, приказ на боевой выход может последовать в любую минуту. И только там, на огневых позициях, в море, в бою, мы сможем отомстить за своих товарищей. Трагедия со «Смышленым», потрясшая нас, еще больше сплотила экипаж, мы почувствовали себя единой семьей перед лицом врага и бушующих стихий. Для меня это чувство было особенно сильным - в те дни я получил из Ленинграда письмо, написанное незнакомой рукой, в котором сообщалось о смерти родителей. Не знал я о судьбе моих остальных родственников - где они, живы ли вообще. Корабль стал для меня единственным домом, а близкими людьми - члены экипажа «Харькова». Ближе и родней их не было на всем белом свете. [166]

Походы, походы…

Вот записи из корабельного журнала тех дней.

24 марта. Из Туапсе перешли в Новороссийск. Оттуда с эсминцем «Свободный» отправились в Севастополь. Доставили 271 человека маршевого пополнения, 150 тонн флотского и 250 тонн армейского боезапаса. В тот же день вышли в Новороссийск.

27 марта. С эсминцами «Незаможник», «Шаумян», с двумя сторожевыми катерами из Новороссийска снова ушли в Севастополь, охраняя транспорт «Сванетия». Вернулись в Новороссийск 29 марта.

31 марта. «Харьков» и «Свободный», базовый тральщик «Гарпун» в составе охранения транспорта «Абхазия» вышли из Новороссийска в Севастополь. На Инкерманских створах были обстреляны артиллерией противника.

2 апреля. Лидер «Харьков» и эсминец «Свободный», стоя в Северной бухте, вели огонь по артбатареям противника. Три батареи подавлены. Личный состав лидера получил благодарность от комфлотом.

3 апреля. Вышли с эсминцем «Свободный» из Севастополя в Туапсе, охраняя транспорт «Абхазия». Перешли из Туапсе в Новороссийск 6 апреля.

8 апреля. Очередной выход в Севастополь. Снова совместно с эсминцем «Свободный» конвоируем транспорт «Абхазия». Вышли из Новороссийска в 19 ч. 40 мин. На переходе морем дважды подвергались ударам авиации.

Эта ночь запомнилась особенно хорошо. В Севастопольскую бухту входили около трех часов. Темень была такая, хоть глаз выколи. Мельников, имея приказание оперативного дежурного швартоваться к стенке артиллерийских мастерских, недовольно бурчал:

- Где они? Кто мне покажет?

И, убедившись, что без помощи буксиров нам к причалу не подойти, заказал их. Но диспетчерский пункт ответил, что буксиров нет. Ничего не оставалось, как швартоваться самостоятельно. По авралу старшим на баке был помощник командира Веселов. С ним у нас надежная телефонная связь. Он должен был докладывать о расстоянии до стенки, поскольку с мостика едва можно было различить носовую часть корабля.

Сначала все шло хорошо. Веселов докладывал: «До стенки шестьдесят метров… пятьдесят пять… пятьдесят…» И вдруг: «До стенки двадцать метров!» Мельников [167] мгновенно дал самый полный назад. Но было поздно. Корабль, двигаясь по инерции, косо ударился форштевнем о причал. В результате нижняя часть форштевня загнулась вправо и получила повреждение обшивка корпуса. Начали разбираться, как все произошло, и оказалось: Веселов принял за урез причала светлую приземистую стену артиллерийских мастерских, а когда увидел причал, то доложил о двадцати метрах.

После подъема флага захожу к Мельникову. Он что-то пишет за столом. Вид усталый, ясно, не ложился, переживает повреждение. Приглашает меня сесть, и я, пытаясь его успокоить, докладываю, что Вуцкому удалось договориться о присылке двух сварщиков, так что за несколько часов корпус вновь будет загерметизирован. А в Туапсе за пару суток сделаем себе такой же форштевень, как был прежде.

Лицо Мельникова проясняется. Вдруг - резкий телефонный звонок прямой связи со штабом Севастопольского оборонительного района. В трубке раздается бодрый голос заместителя начальника штаба СОР капитана 1-го ранга Андрея Григорьевича Васильева:

- Пантелеймон Александрович! Поздравляю с благополучным прибытием в Севастополь! И рад поздравить вас, боевого командира, с награждением орденом Красного Знамени. Прошу сейчас же к нам, комфлотом вручит вам орден.

Мельников, чуть растерявшись, благодарит и переводит на меня взгляд, в котором я читаю сомнение: достойно ли принимать орден после сегодняшнего ночного происшествия? Чтобы развеять сомнения, я горячо поздравляю его с первым боевым орденом. Награждение командира - это признание заслуг всего экипажа. Затем спешу заказать командиру катер на берег и, когда он отплывает, тороплюсь с радостной новостью на причал к носовой части корабля, где уже полным ходом идет работа.

Тесной группкой на стенке стоят Вуцкий, Веселов, боцман Штепин. Боцманская команда обеспечивает спуск и подъем беседок, в которых со своим хозяйством разместились сварщики. Весть о награждении командира производит впечатление - Вуцкий и Штепин откровенно рады. Веселов, конечно, тоже рад, но почему-то краснеет и смущается, считая, видимо, что его оплошность испортила командиру праздник. Видя это, Вуцкий авторитетно заверяет: [168]

- Не дрейфь, к ужину будет все в порядке. Считай, тебе сегодня повезло!

И в самом деле, несмотря на то, что работы приходилось несколько раз прерывать из-за налетов вражеских самолетов и артиллерийского обстрела, к ужину корпус корабля был загерметизирован.