Время делать ставки

Центр, как выяснилось несколько позже, состоял из тренажерного и гимнастического залов, а также раздевалки и душевых. Других помещений не предусматривалось.

На входе меня остановил ушастый охранник в футболке, обтягивающей здоровенный торс, и грубо спросил:

— Э, куда? Ты это, типа — записывалась?

— Мне нужен Геннадий, — кротко сказала я, одергивая короткую курточку-пуховичок. — Он здесь?

— А чего? — резонно ответил тот. — Здесь. И чего?

— А где он? Позовите его.

— А он тебя знает? — не отставал охранник.

— Послушай, если я тебя прошу, значит, знает.

Неизвестно, до каких неожиданных коллизий разросся бы мой спор с упертым охранником, если бы не открылась дверь находящейся неподалеку раздевалки, за которой я увидела несколько переодевающихся, а то и просто голых девиц, и не вышел пружинистой походкой невысокий стройный человек. Он мог бы сойти за подростка, если бы не большой опасный развратный рот, как у актера Макдауэлла в фильме «Калигула», и не наглые прищуренные глаза, в которых таилась злая ирония.

На синей футболке человека висел маленький бэйдж: «Геннадий, тренер».

— Я, наверное, к вам, — произнесла я. — А вот этот товарищ меня не пускает.

— Вы, наверное, Ольга?

— Нет, я…

— Значит, вы — Елена, — усмехнулся он, — сегодня ко мне направили двух новеньких, Ольгу и Елену. Конечно, теперь я узнаю вас по голосу. Извините, что сразу не угадал.

— Ну что ж, что не угадали, — пожала плечами я, — вы же не Копперфильд.

— Да где уж там, — мягко отозвался он, — где уж там… Копперфильду. Слава, пропусти ее.

— Слава, а вы по какой методике качали уши? — озорно спросила я здоровенного охранника и упорхнула прежде, чем до того дошел оскорбительный смысл вопроса.

— Идемте за мной, — сказал Геннадий, — я погляжу, имеет ли смысл нам вообще с вами заниматься.

Мы прошли в тренажерный зал. Геннадий сделал рукой неторопливый жест, и его большой рот искривился:

— Раздевайтесь.

— В каком… смысле? — спросила я.

— В каком-в каком? В прямом! Вы что, в пуховике будете? Ну-ка гляну вашу растяжку. Можете сесть на шпагат?

Я чуть заметно усмехнулась. Решительно, этот Геннадий и не подозревал, что шпагат, которого он от меня требовал, — сущая безделица по сравнению с тем, что я умела благодаря одному человеку…

Этому человеку я была обязана решительно всем.

Его звали Акира. Он был японец, и, несмотря на то что я была русская, а он научился говорить по-русски только на пятидесятом году жизни, я считала его своим отцом. Акира был последним представителем японской школы, названия которой он нам не сообщал. Как это практикуется в сценариях дурных голливудских фильмов, школу обозвали сектой, запретили, распустили, всех последователей уничтожили или затравили. Но это был не фильм. Все произошедшее с Акирой было на самом деле, и не мне разбираться, почему человек уехал из богатой преуспевающей Японии в тогда еще не распавшийся Советский Союз, который именовали оплотом тоталитаризма и «империей зла». Империя эта стала для Акиры второй родиной и полигоном для реализации многих нерастраченных сил и замыслов. Россия вообще очень благодарная страна для всяческих проб и экспериментов. Как пелось в известной песне: «Русское поле-е экспериме-енто-ов!..»

В Советском Союзе Акира не остался одинок. Ему было дано разрешение взять на воспитание детей из детдома. Вне всякого сомнения, искусство выживания, которым в совершенстве владел Акира и которое он хотел передать, внедрить на чужой земле, не могло найти более удачного исходного материала, чем дети из советского детдома. Существа, которые с самого начала знали, что в этой жизни им предстоит завоевывать все с самого начала. С нуля.

Акира взял на воспитание пятерых детей. Четырех мальчиков и девочку. Девочка хорошо помнит тот день, когда невысокий, чужой, немногословный человек со странным мягким акцентом и смуглыми мягкими руками вошел в комнату, тронул ее за плечо и сказал что-то негромким гортанным шепотом. Девочка вырвалась и бросилась к окну, за которым стелились усталые, осипшие от сырости сумерки. Ветвь дерева скрежетала по стеклу, как кисть человека, который силится, но не может влезть в окно. Девочка села у холодной батареи отопления, а человек с раскосыми глазами взял ее за руку и напевно произнес что-то на странном языке. Девочка едва ли поняла бы что-то и на родном, русском, она была напугана тем, что ее хотят вырвать из серой и бедной, но привычной уже жизни детдома.

Но когда человек с раскосыми глазами сказал свое затаенное, то, что, быть может, он пронес с собой за сотни и тысячи километров, — девочка успокоилась и затихла. Потому что независимо от нее самой, от ее не оформившегося еще детского разума пришло сознание того, что ей не следует бояться человека с раскосыми глазами и смуглыми мягкими руками. Потому что, быть может, этот чужой мужчина молчал многие дни, согревая слова в душе, как большое и сладкое яблоко в руке, чтобы отдать это яблоко и тихие осенние слова маленькой русской девочке у нетопленой батареи.

Мне легко представить себе чувства этой маленькой детдомовской девочки. Потому что ею — больше двух десятков лет назад — была я.

Акира вырастил нас и научил своему удивительному искусству. Странным и глубоким было оно, это погружение в древнее японское мастерство выживания.

То, чему он обучил нас, было искусством двояким. С одной стороны, мы стали более совершенными физически и духовно. С другой — применяемые Акирой методики могли возвратить человека в первобытное состояние, благо будили древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Впрочем, мы не стали пещерными людьми, не стали писать пиктограммами и изъясняться ударами дубины. Так вот, учение Акиры основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно — определял Акира по ему одному ведомым критериям.

Во мне он выловил пантеру. Гибкую, опасную, быструю кошку, не такую сильную, как тигр или лев, но более изворотливую и грациозную. Опасную, как все красивые женщины.

Акира говорил:

— Я не вселяю в вас зверя. Я просто бужу его. Если человек научится на время гасить свое сознание, его животная сущность даст ему такую силу, о которой он и мечтать не может, будучи человеком. Когда человека зажимают в угол, его помутившееся от страха сознание может помешать ему спастись. Зверь не думает, не размышляет. Он делает то, что диктует ему инстинкт. Зверь — спасется там, где человек гибнет. Только минута опасности становится для нас мгновением истины. Только тогда выходит на поверхность подлинная сила.

То, что Акира называл подлинной силой, мои братья — я так называла их, хотя мы не были кровными родственниками, — понимали по-разному. Тот брат, в котором Акира поднял медведя, мог голыми руками проламывать кирпичные стены. Брат-волк отключал боль и мог резать свои руки бритвой, а потом порезы заживали едва ли не за день. Брат-тигр мог в прямом смысле этого слова одним ударом вырвать сердце из живого человека.

У меня не было их титанической мощи, но я была изворотливей. Я могла быть самой живучей, и я доказала это, оставшись в живых единственной из всех них. Не хочу поднимать этот пласт своей памяти, потому что я не брат-волк и не могу, не хочу резать по живому.

Но я помню. Сила, поднятая во мне Акирой, живет. И потому тот физический минимум, который мог потребовать от меня этот Геннадий, человек с бархатным голосом и ртом императора Калигулы, я могла выполнить шутя…

9

Я без особых проблем выполнила продольный и поперечный шпагат, сделала сальто даже без посредства легкоатлетического подкидного мостика, а потом продемонстрировала несколько приемов из своего боевого арсенала. Ведь я заявила, что владею карате. Нужно было подтверждать слова действием. Я никогда не занималась карате как таковым, но мои возможности позволяли мне без труда сымитировать три-четыре основных приема. Большего Геннадий и не потребовал.