Белые снега

— Для взрослых? — удивился Сорокин. — Замахнулась ты, однако, Лена!

— Что же делать? — пожала она плечиками. — Ходят, спрашивают. Сам Утоюк не прочь сесть за парту. Выпросил у меня тетрадку и что-то записывает на уроках…

Лена поставила второй чайник на печку, открыла большим охотничьим ножом банку сгущенного молока, достала пачку американских галет.

— Угощайтесь, ребята. У меня сегодня праздник… Кстати, готовим концерт к Октябрьской годовщине. Разучиваем «Варшавянку» и еще несколько песен. Слух у моих учеников отличный, мотив запомнили сразу. Вот только со словами трудно. Не понимают. Приходится поначалу рассказывать.

— Ну, Лена… — сокрушенно вздохнул Сорокин. — И как это у тебя все сразу получается? Неужели нет таких, кто мешает?

— Как нет? — вспыхнула Лена. — Тут такие буржуи! Вот шаман Хальмо. В первый день пришел ко мне и потребовал, чтобы я учила грамоте только его, всем остальным она якобы во вред. Я объяснила, что послана сюда Советской властью прежде всего учить детей. На второй день он принялся угрожать, говорил, что поступаю я плохо: ведь не едет же он, Хальмо, в Россию учить шаманскому искусству русских детей? Кое-как объяснила ему про пролетарскую солидарность. Но и тут Хальмо нашелся. Стал говорить, что революция нужна только белым, потому что это они разделились на бедных и богатых. А у нас, мол, у эскимосов, такого разделения нет. Все одинаково бедны. Но я уже успела пройти по селу и посмотреть, у кого что есть. Конечно, не бог весть какое богатство у здешних буржуев: байдара или деревянный вельбот. Ну я и сказала ему это. А шаман все свое гнет… Хитрый мужик.

Лена налила чай, разбавила его сгущенным молоком, сама села напротив Сорокина и стала мочить в кружке твердую как фанера галетину.

— Испечь бы настоящего хлеба! — вдруг с тоской выдохнула она. — Я уже думала, как это сделать: надо только достать закваску. Не догадались в Америке взять?

— Как-то в голову не пришло, — виновато проговорил Сорокин.

Мужчинам Лена постелила в классе.

Перед сном Сорокин все же заглянул к ней в каморку: там было уютно. Сколоченная из досок кровать покрыта белыми оленьими шкурами, а сверху еще и лоскутным одеялом. На стене развешаны фотографии, журнальный снимок, изображающий дерево. На маленьком столике, покрытом белой тряпицей, лежат книжки. На полу разостлана шкура белого медведя.

— Шкуру мне принес Утоюк, — сообщила Лена. — Так теплее. А в первые заморозки иней проступал сквозь половицы. Это лампа, — Лена показала на жестяную лоханку с фитилем, стоящую на подоконнике. — Жирник. Горит ровно, почти без копоти.

— Ты изобрела?

— Нет, ребята сделали.

— Надо срисовать. У нас ведь тоже нет ламп.

Сорокин достал блокнот, купленный в американской лавке, и набросал схему жестяной коптилки на нерпичьем жиру. Пока он рисовал, Лена сидела рядом и смотрела на него. Он чувствовал ее взгляд, теплый и нежный, слышал ее негромкий, даже немного робкий голос. И ему снова представилось, как эта маленькая, хрупкая девушка остается каждый вечер одна, вот в этом домике, как слушает она море и ветер, как, должно быть, тоскует по своим родным и друзьям. Что ни говори, а им с Семеном легче, их все-таки двое… Сорокину вдруг захотелось утешить Лену, сказать ей что-то ласковое, бодрящее, но вместо этого он вдруг предложил:

— Хочешь, мы поделимся с тобой письменными принадлежностями?

— Может, обойдусь как-нибудь, — ответила Лена.

— Поделимся, — твердо сказал Сорокин и добавил: — В Октябрьскую годовщину приезжай к нам. Кстати, напиши мне слова песен, которые вы тут разучиваете. Попробую в Улаке организовать хор.

— Вот здорово! Я приеду со своими учениками, и мы устроим большой концерт! — обрадовалась Лена.

Рано утром в школу пришел Тэгрын.

— Лед идет! — сообщил он. — Белое небо над северной частью пролива! Собирайтесь!

Вельбот плыл на северо-запад, прижимаясь к берегу. За поворотом мыса скрылась оставшаяся на берегу фигурка Лены. «Прощай, Нуукэн! Прощай, Лена! Молодец ты!»

Сорокин снова думал о ней. Драбкин молчал. Он прятал лицо в высоко поднятый воротник и смотрел вперед, откуда несло холодом и изморосью.

За Сенлуквином начался густой снегопад.

Омрылькот встревожился:

— Может быть, лед подошел к Улаку… Тогда придется уходить в Кэнискун, на южную сторону полуострова.

Снег падал на воду и сразу же таял. Он хлестал по лицу, стекал за ворот леденящими струйками. Берега исчезли в сплошной серо-белой пелене.

Драбкин повернул мокрое, иссеченное снегом и ветром лицо к Сорокину.

— Слушай, Петя, а мы с тобой — нытики и саботажники, — заявил он. — Ты подумай, что сделала Лена на пустом месте? Без языка, безо всего! Это же настоящий подвиг! А мы — Америка, карандашики, школьный дом…

Ледовое поле вышло из-за Инчоунского мыса. До Улака оставалось всего лишь мили полторы. Яранги, берег, сопки, лагуна, речка — все было покрыто толстым слоем снега.

Началась зима. Первая зима Петра Сорокина на чукотской земле,

Несмотря на твердое решение выспаться, за ночь Сорокин почти не сомкнул глаз. Он ворочался, скрипел досками топчана, тяжело вздыхал и думал, думал…

Кажется, все было готово к открытию школы. Помещение убрали, переписали ребятишек, которым надлежало явиться на занятия, провели первое родительское собрание. Пришлось изрядно попотеть, отвечая на самые неожиданные вопросы вроде тех, не повредит ли грамота охотничьей удачливости, не станет ли грамотная девочка менее искусна в шитье…

Большое затруднение вызвал вопрос: в какое время дети должны прийти в школу — ведь часов в Улаке не было. После долгих споров решили собрать учеников по звуковому сигналу — удару железного молотка по большому медному котлу. Котел подвесили на столбе возле школы. Звон получался тягучий, густой и был хорошо слышен даже в самой дальней яранге.

Учащихся было четырнадцать человек. Восемь мальчиков и шесть девочек. Можно было набрать и побольше, но определить возраст ребят оказалось делом нелегким. Никто не помнил, сколько кому лет. «Мерить время — все равно, что глотать ветер», — философски заметил Млеткын. Только более молодые приблизительно знали время рождения своего ребенка. Например, возраст Унненера, одного из будущих школьников, определили так: он родился в год, предшествовавший тому, когда на берег Улака выбросило огромного дохлого кита. Этим китом кормились всю зиму и люди и звери. Так же определяли возраст и остальных ребят.

Поначалу Сорокин намеревался сделать классную доску, такую же, как в Нуукэне у Лены Островской, но Тэгрын раздобыл где-то кусок фанеры, выкрашенный превосходной черной краской.

Приближалось утро, но сон не шел. Несколько раз Сорокин впадал в забытье, но тут же просыпался, и снова тревожные мысли начинали одолевать его. «Как начать первый урок? Что сказать ребятам?» Осторожно, чтобы не разбудить Драбкина, он поднялся и вышел на улицу.

На морской стороне поверхность океана и небо светились призрачным холодным светом. Мерцали крупные звезды, и на краю, над черным массивом мыса Дежнева разгоралась заря.

Сорокин взглянул на часы: до начала первого урока оставалось еще более двух часов.

Северный ветер колыхал покрытый ледяной кашей океан. Вода глухо билась о замерзший берег. Снегу намело уже много, под ним скрылись стены яранг. Сорокин шел к зданию школы, возвышающемуся на пригорке. Ослепительная белизна снежного покрова удивила его.

Вот и школа. Он вошел в пахнущий свежим деревом класс, зажег спичку, и мерцающий свет выхватил из темноты четыре больших стола. На каждом стояло по жестяному жирнику. Сорокин зажег их, и в комнате сразу стало светло и уютно. На стене висел большой плакат. Наклеенными бумажными буквами на нем было написано по-чукотски и по-русски: «Вэты нытваркын торкалэвэтгавран». «Да здравствует новая школа». Перевод сделал Тэгрын. Слово «школа», насколько понял Сорокин, означало в обратном переводе «яранга для бумажного разговора». Конечно, это не совсем точно, но для первого раза сойдет.