Четыре сезона

Но, по всему судя, Кундеру в жизни давно интересует только одно: его личное литературное творчество. Из всех своих многочисленных талантов он выбрал писательский, причем талант письма на чужом языке. Через десятилетие после отъезда в эмиграцию, в 1986 году, он, давно признанный литературный мастер, объявил себя французским писателем. Завистники говорили: чешский язык Кундеры обеднел, жаждущий славы автор якобы в основном заботился о том, чтобы его было легче переводить. Но те, кто симпатизировали Кундере, указывали на его старые романы и возражали: простота языка позволяет ему точно передавать образы.

Точность, вернее неточность, все и решила. Инструментарий чешского языка, посчитал Кундера, не годится для эстетики его творчества, а французский как раз дает богатство нюансов и точность образов. Другой писавший на неродном французском языке автор, Сэмюэл Беккет, точно так и сказал однажды: «Писать по-французски — означает располагать большей творческой сосредоточенностью на точности понятий». Кстати, когда в середине семидесятых Кундера уезжал из Праги в Ренн, он весьма средне говорил по-французски. Сейчас, как свидетельствуютлитературоведы, его язык исключительно богат, хотя говорит он по-прежнему с акцентом. Давным-давно вот с этим самым акцентом он заметил: «Когда я говорю по-чешски, слова плывут сами собой. Когда говорю по-французски — не тут-то было». Свое отношение к французскому он сравнил с любовью четырнадцатилетнего мальчика к Грете Гарбо: кинозвезда недостижима, а потому любима еще больше.

Главным сотрудником «собственной тайной службы Кундеры» вот уже больше сорока лет остается его вторая жена Вера Грабанкова (первый брак писателя оказался эпизодом), его взыскательный критик, ассистентка и литературный агент. В Чехии книги Кундеры выпускает только одно издательство — «Атлантис». Писатель лично проверяет редактуру всех своих книг, причем переводить себя с французского не позволяет: «Видеть, как кто-то другой делает перевод моей книги на мой же язык — бессмыслица». Парадокс в том, что чехам, которые хотят познакомиться с французским периодом творчества своего знаменитого соотечественника, не остается ничего другого, как последовать совету, который Кундера когда-то настойчиво давал студентам: учите иностранные языки.

Похоже, всю жизнь Милан Кундера жил только так, как считал нужным, и делал только то, что считал правильным. Он — вечный диссидент, а потому врагов и недоброжелателей у него примерно столько же, сколько обожателей и поклонников. В далекой уже молодости, в памятные для Чехословакии шестидесятые годы, Кундера не занимался политикой, однако тогдашний президент ЧССР Антонин Новотны называл его «одним из главных творцов идеологии, которая проявилась в антисоциалистической деятельности Союза писателей». После поражения Пражской весны Кундера затеял дискуссию с Вацлавом Гавелом о смысле реформ: первый считал, что какой-то смысл в этих провалившихся реформах все-таки был, а второй это начисто отрицал. Кундера сгоряча обозвал Гавела «скептическим интеллектуальным святошей». Помирились они почти четверть века спустя, для этого потребовалось, чтобы Гавел публично признал: Кундера был прав. Когда власти социалистической Чехословакии лишили Кундеру гражданства, он, вопреки ожиданиям многих, отказался участвовать в диссидентском движении. Злопамятные правозащитники не простили: самую знаменитую книгу Кундеры, «Невыносимая легкость бытия», они провозгласили «китчем эмигрантской литературы», обвинив писателя в коммерциализации трагической чехословацкой реальности. Припомнили и рекламный лозунг в книжных магазинах: «Роман о любви на фоне русских танков». Кундера действительно с умом использовал успех, выпавший на его долю после выхода в свет книги, и особенно — после экранизации романа в Голливуде, хотя Нобелевская премия в области литературы, на которую он дважды претендовал, так и остается мечтой. Теперь Кундера воюет с французскими критиками, расплачиваясь за обретение второй родины. Вот что писала о нем парижская «Ле Журналь»: «Может быть, он больше удивлял нас как диссидент из коммунистической страны. Как и хотел, Кундера стал французским писателем. То, что он пишет, похоже на все остальное. Он француз, и это делает Кундеру скучноватым».

Но Кундера предпочитает строить свою единственную жизнь так, как это интересно ему самому, а не всем. Как живут герои его книг — все сплошь диссиденты если не в политическом, то в духовном, сексуальном, социальном, моральном, черт знает каком еще смысле. Он хочет оставаться человеком-фантомом, предлагая ценителям своего творчества обожествлять Загадку Кундеры, как четырнадцатилетний мальчик обожествляет недоступную Грету Гарбо.

ЛЕТО. ЮГ

Подается с маслинами

Начала и корень всякого блага заключены в удовольствии желудочном, и от него же исходит как мудрость, так и вздор.

Эпикур прав.

Конечно же прав, он прав вне всякого сомнения. От «желудочного удовольствия», которое доставляют пригоршня каламатских маслин, ломоть еще теплого хлеба и кувшин отдающего сосновой смолой вина-ретцины, вздора исходить не может. И греки не стали бы детьми великой цивилизации, не впитай ее культура изысканное в силу своей логики, тонкое в силу своей простоты отношение к трапезе. Именно эллины назвали пир симпозиумом, это они первыми сказали: цель еды — парадоксальная игра со вкусами.

За последние двадцать веков, если не учитывать турецкого влияния, греческая кухня мало изменилась. Да и Греция, сверимся с древними летописцами, все такая же — страна немного волнистого бело-голубого моря, чуть линялого бело-голубого неба и слегка голубоватого грубого камня. Скудная земля и палящее солнце дарят скромные плоды, не лишенные, впрочем, ни качества, ни разнообразия. Греки и тогда и теперь чтят три натуральных продукта: хлеб, вино и маслины. Вокруг маслины, вокруг оливкового масла, вокруг оливкового дерева и масличной рощи вращается эллинская гастрономическая вселенная.

Для консервирования незрелых плодов отбирают оливки максимального размера светло-зеленого или зеленовато-желтого цвета. Несозревшие оливки давят тяжелым предметом, стараясь не разбить косточки. Давленые зеленые оливки кладут в посуду с водой, добавляют дольки лимонов и ореган, четыре дня спустя заливают рассолом.

Греция без масличных садов была бы столь же нелепа, как Россия без березовых рощ. Греки иногда называют оливки «масляной вишней». Как-то я собирал незрелые «вишни» на греческом севере, в Македонии, в растущем на красной земле саду у приморской деревни с невероятным названием Метаморфозес. Срывал, боясь порезать руки о жесткие, тонкие серебристо-серые листья, трепещущие на ветру. Хозяина сада звали Йоргос, еще пять лет назад он был Георгием и жил в греческом селе в ста километрах от Тбилиси. Если обобрать дерево до маслинки, получишь двадцать, а то и сорок килограммов плодов, сказал Йоргос. Но без специальной машины такого результата не добиться. Я надкусил одну зеленую оливку (или маслинку, это одно и то же, в России повелась традиция зеленые плоды называть оливками, фиолетовые — маслинами) и тут же выплюнул: противная горечь по-научному называется гликозидом и вымывается временем либо водой.

Искусство оливкового масла — одного возраста с виноделием, и с той поры технология промысла, по всему судя, мало изменилась, если, конечно, забыть о машинах. Раскопки в Помпеях показали: уже в то время на Средиземноморье мариновали зеленые оливки. Лучшее масло, пояснил свободный от исторических сомнений Йоргос, получают из белых маслин так называемым холодным отжимом, после прессования удаляют твердые остатки, а потом давят и давят опять. Словно нефть, оливковое дерево дает продукт разных фракций: желтоватое масло первого сорта, девственно чистое, его где угодно, кроме Греции, называют прованским; масло желто-зеленоватого оттенка; столовое масло качеством еще ниже; наконец, светло-желтое, опаловое масло для промышленных целей.