Четыре сезона

Я лечу, я парю, я — это пронизанный солнцем воздух, я — облачко в синеве над городом. Сверху прекрасно видно, как же все-таки хотелось человеку дотянуться до небес: Прага с высоты, доступной только нам да ангелам, — сплошные башни, башенки, колокольни, ратуши, шпили, пожарные каланчи, антенны, купола, флюгеры. В многовековом движении по вертикали технология, конечно, победила историю: великолепнейший собор Святого Вита на целых 120 метров ниже уродливой телевизионной башни в Жижкове, но мудрая история взяла свое — и числом, и качеством, и, главное, красотой. Прагу не случайно называли стобашенным королевским городом. Теперь, как утверждают краеведы, количество башен перевалило за 500, правда, короли кончились. Прага, город на холмах, на зависть другим столицам обзавелась десятком смотровых площадок. С каждой из них путеводители обещают «вид с высоты птичьего полета», но мы-то с вами понимаем, что все они врут, ведь птицы летают примерно там, где парят воздушные шары.

Каменная жизнь у башен, как и у людей, складывается по-разному. Сиротская судьба, например, у костела Святого Ильи — шестьсот с лишним лет назад в церкви случился пожар, и с той поры пражане так и не нашли времени, чтобы поднять шпиль на храмовой башне. Северную башню костела Девы Марии Торжествующей помешал построить Иосиф II Габсбург — император закрыл монастырь, не пожалев его смиренных обитательниц, монахинь из ордена босых кармелиток. А костел Яна Непомуцкого еще при царе Горохе превратили в военный склад и довели до такого состояния, что в конце концов решено было от греха подальше снести его обветшавшую башню.

Есть, конечно же, и башни-счастливчики, отмеченные красной печатью истории. На Шитковскую водонапорную надо подняться потому, что она — почти как Пизанская, с отклонением 68 сантиметров от перпендикуляра. Из башенных окон Новоместской ратуши в Х веке выбрасывали неугодных власти политиков, именовался этот способ сведения счетов с мягким итальянским акцентом — «дефенестрация». Стоит подняться и на колокольню собора Святого Микулаша на Малой Стране — оттуда в социалистические времена контрразведчики не в колокола били, а с помощью хитрой аппаратуры шпионили за западными дипломатами. На Звездной, Гвездаренской башне Клементинума, самого большого здания Старого города, раньше вывешивали флаг — как сигнал артиллеристам на Марианской крепостной стене производить залп, извещавший о наступлении полудня. А на башне костела Рождества Христова установлены куранты с 27 колоколами, и триста лет назад, и сейчас ежечасно исполняющими гимн Пресвятой Деве «Тысячекратно славим тебя, Мария».

Но я не слышу колокольных гимнов. Я лечу прямо над рекой, над мостами и прогулочными пароходиками, над Гребным островом, где нашел приют городской яхт-клуб; глазею на плоскую крышу своего любимого греческого ресторана «Дельфы» с выходящей прямо на реку просторной террасой в тени могучих кленов; оставляю позади Вышеградский холм со старой крепостью, собором Петра и Павла и кладбищем с могилами Антонина Дворжака, Альфонса Мухи и Карела Чапека (когда-то здесь витал и их дух тоже). Прямо по курсу — объект, куда не долететь: Пражский град, туда по воздуху не приблизится ни самолет легкокрылый, ни шар воздушный, но лишь неподотчетная государственной безопасности влтавская чайка.

Воздушный шар — понятие не реалистическое, а романтическое. Не случайно долгие годы законодателями воздушной моды оставались французы, которых лишь в эпоху жестких управляемых воздушных конструкций — дирижаблей в небе потеснили немцы. На протяжении веков воздухоплавание оставалось делом личным, интимным. Монгольфьер, Цеппелин — это ведь все имена собственные. Поэтому, думаю, гигантский пассажирский дирижабль «Гинденбург», считавшийся венцом технической мысли, сгорел в 1937 году не случайно. Это был Божий промысел: нельзя тиражировать романтику. Эпоха практичных дирижаблей кончилась пожаром — символом трагедии. Небесные парусники оказались долговечнее небесных крейсеров, хотя сохранили их не для пользы, а для забавы.

Лет тридцать назад фантастические романы Александра Беляева, в изобилии населенные летательными аппаратами, главным из которых все же был дирижабль, в моем мальчишеском воображении соединились с чудной музыкой британского ансамбля «Led Zeppelin» — «Управляемый дирижабль». Звонкое название группы дополнило книжный, смысловой ряд звуковыми образами. Энеигичное сочетание согласных — «эл», «дэ», двойное «пэ», снова «эл» — казалось мне удивительно подходящим сопровождением для самых захватывающих и самых опасных приключений. В те же годы, помню, по телевизору без конца показывали советско-итальянский фильм «Красная палатка», об отважных полярниках из экспедиции Нобиле. Они отправились по воздуху на Северный полюс и, естественно, потерпели крушение. А лучшей песней «Цеппелина» я и теперь считаю композицию «Лестница в небо». Ну и что из того, что Роберт Плант поет о любви? Ведь и в его песне есть слова о звездах, вдруг оказавшихся совсем близко — рукой подать.

Ничего, кроме книг

Единожды — это все равно что никогда. Если нам суждено проживать одну-единственную жизнь, это значит, что мы не жили вовсе.

Однажды я написал Милану Кундере уважительное письмо — с обычной для журналиста просьбой о встрече. Письмо отправилось в Париж, в издательство «Галлимар», в единственный почтовый ящик, через который знаменитый писатель общается с теми, кто не входит в круг его учеников и друзей. Ответа, конечно, я не получил, да и знал, что вряд ли получу: уже много лет Кундера не позволяет себя фотографировать, не дает интервью и избегает журналистов. Давным-давно, в 85-м, парижский затворник напоследок так объяснил свой выбор: «Диалог — известная литературная форма, и я не буду отрицать, что получал удовольствие от публикации нескольких продуманных, хорошо выстроенных и с моим участием отредактированных бесед. Но так, как обычно делаются интервью… Во-первых, журналист задает вопросы о том, что интересно ему, а не мне. Во-вторых, он выбирает из ответов только то, что ему подходит. В-третьих, мои мысли он пересказывает своими словами, своим способом мышления. Итог? Никогда ни одного интервью».

Последовательность — внушающая уважение черта характера. Привычкам писатель Кундера не изменяет, общаясь только с теми, с кем хочет. В 1992 году, когда в Париж приехал друг и соперник его молодости Вацлав Гавел, Кундера в прямом смысле слова убежал от чешских репортеров. В интеллигентных домах Брно, родного города Кундеры, куда после «бархатной революции» писатель изредка приезжает (конечно, инкогнито), рассказывают такой анекдот. Один из поклонников Кундеры увидел своего кумира в фойе театра на спектакле по пьесе Беккета — увидел и узнал, несмотря на то что Кундера был в темных очках. Писатель упорно не признавался, что он — «тот самый» Милан Кундера, а на обиженный вопрос собеседника, почему он пытается отказаться от своего имени, ответил в лоб: «Потому что я не хочу с вами разговаривать». Даже друзья Кундеры опасаются делиться с широкой публикой подробностями его биографии, поскольку боятся гнева мэтра и того, что в отместку он исключит их из числа сотрудников собственной тайной службы в Чешской республике. Правда, кое-что журналистам рассказывает двоюродный старший брат Кундеры, Людвик. А рассказывает кузен примерно следующее: писатель не хочет оставлять после себя в этом мире ничего, кроме книг.

Как Уильям Фолкнер.

В молодости Кундера хотел быть скульптором или художником — он прекрасный график. Публично, правда, никогда рисунков не выставлял, хотя иногда предлагал свои работы в качестве иллюстраций к собственным произведениям. Кундера мог бы стать и композитором, потому что его отец, ректор Академии музыкальных искусств, дал сыну прекрасное образование пианиста. Кундера даже написал несколько классических произведений, от которых впоследствии отрекся, так же как и от своих ранних, «незрелых» литературных опытов. Пражский журнал «Магазин днес» порекомендовал исследователям творчества Кундеры: «Читать ранние стихи Кундеры полезно для того, чтобы избежать искушения писать о нем как о молодом человеке с головой мудреца». Есть у Кундеры и еще одна профессия: он великолепный, по отзывам учеников, знаток истории и теории литературы, с многолетним опытом преподавания в знаменитой Пражской академии изящных искусств ФАМУ и во французских университетах.