Семигорье

— Зойка помоет! — сказала она властно. — Ступай в контору. Там баб собирают картошку перебирать…

Васёнка едва устояла на ногах. Плечом нащупала печь, прислонилась, стояла, будто застёгивая кофту, спиной к бате, к Витьке, чтоб не показать лица. Дождалась, пока из глаз ушла темь, накинула на голову платок, вышла на холодное крыльцо.

Поняла Васёнка: отныне в доме она не хозяйка.

Бабы идут с поля. В руках пустые жбанчики, узелки. На плечах тяпки, как у солдат ружья. Босыми ногами ступают в осевшую в колеях, нагретую полдневным жаром пыль дороги.

Пыль выстреливает из-под ступней, белёсым облачком переваливает обочину, ложится на траву.

Идут бабы, переговариваются, перекликаются, звонкие голоса стелются над чутким в вечереющем воздухе полями.

Открылось село. И усталые, напечённые солнцем, озабоченные лица ожили, каждая взглядом ухватила свой дом.

Умолкли бабы, скинули на плечи запылённые платки, торопят и без того спорый шаг. За день соскучились по ребятёнкам, по мужикам, по домашним заботам.

Приноравливается к бабам и Васёнка. Ускоряет лёгкий шаг, уже не ловит, не оглаживает приклонённые к дроге колоски, глазами ищет левее тёмной церковной колокольни с погнутым, будто сгорающим на солнце крестом знакомые берёзы, под которыми по матушкиной воле и на Васёнкиной памяти был поставлен их дом. Высмотрела берёзы и как будто споткнулась на ровной тропке. Жалобно улыбнулась, остановилась с прижатой к груди рукой.

А бабы спешат, уходят. Спустились в лог перед селом, ни кофт, ни платков не видать.

Васёнка покинуто стояла, не зная, куда идти. Вздохнула, себя укорила: «Ведь не хозяйка! А всё к дому тороплюсь!» Поправила на плече обёрнутую тряпицей тяпку, перешла дорогу и знакомой межой ржаного поля, прямо по белому раздолью ромашек, сошла в луг к лесной речке Туношне, задумчивой и тихой, как ночь в сенокос. В траву положила тяпку, села на свой бугор, поджала под себя и юбкой накрыла босые, с мозольными пятками ноги, чтобы не очень-то жигали злые допокосные комары, упрятала руки к животу и затихла, радостными глазами оглядывая всё, что полюбилось ей в это горестное в её жизни лето.

На лесное левобережное крутогорье светило низкое солнце. Лес ещё только набирал летнюю важную полноту и на тихом ветру шевелился. Васёнка, затаившись, с лукавством в карих глазах, смотрела, как берёзы и осины, довольные теплом и светом, как будто щекочут себя зелёными ладонями листьев.

«Угрелись, лесовушки! — думала, взглядом лаская берёзы. — А сосенкам что свет застили! Экие вы, право!..» У сосен, росших по верху горы, едва виднелись над зеленью берёз и осин тёмные мохнатые маковки. Пятна их стволов, как подсвеченные огнём лица, проглядывали сквозь сплошную завесь листьев. «Экие вы, право!.. — укоряла Васёнка. — Полгоры вам мало. Солнышко-то одно на всех!»

Из-под яра вылетел и прокатился над речкой, будто перевёртываясь в воздухе, звонкий голос иволги. «Вот она, певунья! Медвяночка моя, укрытная… — Васёнка радостно насторожилась, ожидая песни, — иволга молчала. — Ну, что же ты? Водицы склюнула, пугнул ли кто? Что смолкла? И соловей не голосит. Соловью-то рань. Вот чуток потемнеет, тогда только слушай! Такое диво — мураши по спине бягут!»

Васёнка плотнее окутала ноги юбкой, перевязала на голове платок. Глядя меж черёмух на светлые переливы Туношны, едва слышно, будто стыдясь, запела:

Она и в песне мягчила слова. Голос Васёнки похож на тихое журчание Туношны на перекатах. И, может быть, оттого, что, кроме речки, ей не с кем горевать, печаль её так открыта. Песня допета до последнего грустного словечка. Васёнка упрятывает подбородок в колени и, опечаленная песней, глядит, как, припадая, пьют воду из Туношны белоголовые облака.

Васёнка даже себе не признавалась, что у речки она кого-то ждёт. Не дай бог, приметили бы её здесь бабы — тут же покатились бы по селу озорные байки! Пылать бы Васёнке, как маковому цвету. Кто поверит, что девка на бугре время просиживает, а не милого ждёт? А у Васёнки и милого-то нет, одношенька, как эта вот речка!

Таилась от себя Васёнка, а кукушке всё же загадывала, сколько ещё денёчков ждать судьбы. И хоть пять и десять раз прошли откукованные сроки, Васёнка всё одно каждый вечер ходила на бугор. Ждала. Ждала терпеливо. И случилось: будто в сказочном зеркале, объявился в Туношне парень!

Парень стоял в распахнутой куртке, в сапогах, головой подпирал белое облако, смятую кепку держал в руке. И волосы, как у цыгана, путались на лбу.

Васёнка ладонь прижала к тонкой шее, качнулась ближе к воде, чтобы рассмотреть, и дух у неё перехватило, закрыла глаза. А когда снова глянула, в речке, как прежде — синь да облачко одинокое, как заплутавшая ярочка. Васёнка взглядом заметалась по лугу, встала на бугре, неспокойная, как лозина на ветру. А парень — вот он! По-за кустами обошёл, к ней путь держит. Подошёл, цыганские свои волосы ладонью со лба набок пригладил, послушались волосы, легли. Потный лоб открылся, чумазый, будто нарочно подкоптили. И руки копчёные, кузнечные, как у бати, и на широкой скуле, видать, от копчёного пальца, мазок. Парень куртку пошире распахнул, переступил стоптанными сапогами, порыжелые голенища в гармошку сошлись — ладно не заиграли! Смотрит вроде бы не робко, но и не дерзко. А Васёнка стоит, рукой шею придерживает, истомилась, краснеючи: молчун, что ли, перед ней — слов не говорит!

Парень улыбнулся широким ртом.

— Откуда такая добрая? — спросил.

— Пошто добрая-то? — потупилась Васёнка.

— По носу. Нос у тебя добрый! — сказал парень. А Васёнка обиделась: смеётся парнище! Из-под своих цыганских волос на неё смотрит, так смотрит, будто вот сейчас охватит да поцелует!

Васёнка онемела. Увидела — глаза у парня раскосые, узнала — тот военный, что на «пятачке» к ней шёл! К ней шёл, да Зинка-одногодка перехватила, в круг увела. Тот самый! Глаза до того широко на лице стоят, будто и впрямь косят! И смотрит открыто, взгляда в сторону не ведёт. Тот парень!

Васёнка голову опустила, замерла, судьбы ожидаючи.

— Ладно, добрая, — сказал парень, будто её успокаивая, — свет не велик — свидимся! — Услышала Васёнка, как шаркнули по траве сапоги, гуднула земля от тяжёлых шагов. Пришла в себя, схватилась крикнуть вслед: «Гужавина я! Кузнеца Гаврилы дочь!» — а голоса как не было.

Домой шла Васёнка, будто поцелованная. Сказать бы кому! А кому такую важность поверишь? И радость не в радость, когда про себя. Увела Зойку на крыльцо, обняла.

Сготовилась шепнуть словечко и затомилась. Сказала, будто чужую новость:

— Парень тут ходит, такой чумазый. На цыгана похож. Не знаешь чей?

Зойка поскребла коленку, деловито осведомилась:

— Такой вот, раскосый?..

— Он, он, — радостно вскрикнула Васёнка и в страхе почувствовала, как в полымя обратилось сердце. Ладно ещё тёмки на дворе. Хоть и летние, а всё же тёмки…

Зойка смирненько подождала, когда Васёнка успокоится, раздумчиво сказала:

— Знаю. Тётки Анны Разуваевой парень. Летось вернулся с отъезда. А работает в новом эмтээсе. А зовут его… — Зойка помедлила и, растягивая сверкающее и оглушающее Васёнку слово, пропела: — Зовут его Макар…

Зойка повертела головой, сказала, как будто обижаясь:

— Что это ты мне плечи жгёшь? Волдыри вот вскочут!

Васёнка, не узнавая себя в радости, сдавила Зойку и зацеловала её хитрое лицо. Зойка вылезла из Васёнкиных объятий, приглаживая за ушами волосы, со вздохом спросила:

— Записочку шесть, что ли?

— Ой, что это? — спохватилась Васёнка. — Ишь чего надумала! И не говори! И не думай!

— А я не думаю. Я знаю… И ты не бойся. Снесу и — как копеечку в колодец, никто не достанет!

Записки Васёнка не послала. А на Туношну с того дня бегала каждый вечер. И глядела на луг, на речку, на ту сторону, откуда объявился чумазый парень. Чумазый не шёл. И летние зори угасали в пустой непотревоженной воде.