Страница 14 из 87
Подняв с пола мешок с бельем, он остановился перед занавеской:
— Винни, я хочу попросить тебя кое о чем.
Лопес вопросительно взглянул на него.
— Разреши мне вызвать твою мать, — сказал Клейн.
Винни отвернулся.
— Подумай хорошенько. И над тем, о чем мы с тобой говорили, — посоветовал Клейн и потянулся к занавеске.
— Клейн, — окликнул его Лопес.
Клейн взглянул на парня через плечо. Секунду помешкав, Лопес кивнул.
— Спасибо, Винни, — кивнул в ответ Клейн. Он выскользнул за занавеску как раз вовремя, чтобы перехватить Коули:
— Винни нужно некоторое время побыть одному. Коули посмотрел на занавеску, затем перевел взгляд на Клейна и подбросил на ладони мешочек с жидкостью для внутривенного вливания.
— Сдается, это может маленько и подождать.
— Спасибо, — поблагодарил его Клейн. Коули бросил взгляд на часы:
— Насколько я припоминаю, у тебя свидание с нашим всемогущим повелителем, чтобы узнать, насколько прилежно ты сосал белые пупырышки у членов комиссии. — И он показал на часы Клейну.
Без двадцати пяти одиннадцать! Хоббс уже ждет!..
— Твою мать! — вздохнул Клейн и, сдирая с плеч белый халат, побежал к двери.
Глава 5
— Становись раком, нигер!
Хриплый шепот Стоукли громыхнул ей в ухо.
— Я не хочу видеть твою паскудную рожу.
До нее донесся сперва кислый запах дыхания, который был тут же перебит мерзкой, гнилой вонью от члена Стоукли, извлеченного им из своих трусов. Голос Стоукли мешался с громыханием угрожающего голоса вокалиста „Айс Ти“, чья боевая песнь доносилась из кассетника.
— И давай смирно. Я тебя уже предупреждал, что если он выскочит, как в прошлый раз, я вырежу твой черный пидорский член и вдолблю его тебе в задницу.
В „Речке“ любили поговорить о вырезании, потрошении и размозжении: в основном это была одна болтовня. Но когда нечто подобное говорит Стоукли Джонсон, лучше отнестись к его словам серьезно. Все прекрасно помнили, как распорядился Джонсон яйцами Миджа Миджли. Упершись головой в тощую подушку и перенеся вес на согнутые в локтях руки, Клодина сделала несколько глубоких вдохов и расслабила грудь и живот. Кислый запах дыхания мешался с асептическим запахом латекса презерватива, с которым сражался Стоукли, резко контрастировавшим с жарким зловонием.
— Вот дерьмо! Мать твою, как я ненавижу эту пакость…
Клодина ждала. В следующий момент она почувствовала между своих ягодиц кончик члена Джонсона и, глубоко вздохнув, напряглась так, будто у нее был запор. Стоукли скользнул в нее со сдавленным удовлетворенным выдохом. Его голос внезапно стал нежным.
— Клево, — сказал Стоукли.
Воздух в камере, жаркий и влажный, пропах запахами гашиша, кишечных выделений и спермы. Стояло самое прохладное время суток, солнце еще не поднялось над краем стеклянной крыши блока.
Если не считать посещений столовой, обитатели блока „В“ не покидали своих камер уже две недели. К тому же последние десять дней не работал кондиционер. По словам вертухаев, он был сломан и ожидал ремонта. К полудню температура воздуха поднималась до сотни градусов и пропитывалась насквозь потом и горячим дыханием пяти сотен мужчин, распиханных по камерам, рассчитанным от силы на три сотни человек. В некоторых отношениях Клодина только приветствовала жару: она усиливала ощущения вялости и равнодушия, с которыми легче сносить домогательства Стоукли.
— Детка, — выдохнул Стоукли.
Он нежно погладил затылок Клодины, и та подумала о том, какие картины сейчас проносятся перед его мысленным взором и чьи лица Джонсон хотел бы видеть перед собой. Говорили; что у Стоукли где-то в Калифорнии, кажется в Бейкерсфилде, женщина и двое ребятишек. Сыновей. Далеконько забрался Стоукли от своего дома…
— Детка, — повторил Джонсон.
Его руки обхватили Клодину за талию, сильно, но на этот раз совсем не грубо; это были руки мужчины, который в глубине души мечтал обнять женщину, заглядывая в ее глаза, отвечающие ему взаимностью… Печаль сжала сердце Клодины, и она пожелала, чтобы Стоукли не пробуждал в ней сочувствия, поскольку так его было легче ненавидеть.
Она внезапно пожалела о своих роскошных, длинных, лоснящихся волосах. В качестве женщины ей было легче ненавидеть и уступать, легче верить, что гнусные домогательства Нева Эгри — именно то, что она заслуживает. Перевод Клодины обратно в блок „B“, откуда начались ее тюремные скитания, поверг ее в смущение: она больше не знала, кто она на самом деле.
В качестве жены Эгри Клодина считалась красоткой по всем стандартам. Эгри покупал ей одежду, духи и настоящий „Ледишейвер“ для выведения волос на ногах. Шелковые рубашки. Алый лак для ногтей. А уж ее волосы доходили до середины спины. Эгри называл ее — безо всякой насмешки — своей королевой. Того, кто попытался бы каким-либо образом поставить под сомнение эту иллюзию, ждало неотвратимое и жестокое возмездие. Эгри устроил свою с Клодиной свадьбу прямо там, в блоке „D“. Это была самая экстравагантная вечеринка в истории тюрьмы — с подарками от главарей других банд, дружками невесты и трехъярусным тортом с вензелями молодоженов наверху. Зэк из блока „A“, имевший на воле, в Оклахома-Сити, лицензию священника, произвел церемонию бракосочетания. Все быстро сообразили, что к чему, и не посмели ни оскорбить, ни грязно посмеяться; не было никаких шуток или намеков. Быть объектом зависти и похоти еще куда ни шло — это в конце концов удел всех женщин, — но никто не мог позволить себе ни малейшего намека по поводу явно не женских гениталий невесты под подвенечным платьем без риска немедленного наказания. Это даже вертухаи понимали.
После четырех лет такой жизни Клодина перестала осознавать свой подлинный пол, как эмигрант со временем перестает ощущать себя гражданином покинутой им страны. Говорить высоким голосом, жестикулировать, как женщина, строить глазки и отставлять мизинчик, держа сигарету или чашечку кофе, стало ее второй натурой. Она была Клодиной Эгри. Нев Эгри купил ее перевод в его роскошную четырехместную камеру за не подлежавшую разглашению цену, состоявшую, по слухам, из полной унции отличного кокаина и ящика „Мейкерз Марк“. И вот теперь Клодина находилась там, откуда пришла, — в блоке „В“.
По секрету от всех, а особенно от Эгри, она запросила о переводе сама, по причинам, которые было бы слишком опасно раскрывать. Если Эгри узнает правду до освобождения Клодины — она покойница.
По возвращении в блок „В“ она-он обрезал свои волосы, подстриг ногти, отмыл лицо, сменил шелк на тюремную джинсу, а лосьоны для кожи — на собственный пот. Высокая, стройная Клодина Эгри снова стала тощим неуклюжим молоденьким Клодом Туссеном. Королева блока „D“ превратилась в бывшего торговца наркотиками, низшего из низших, Нигера, которого презирали даже нигеры за то, что он осмелился отсасывать белому. Клод снова стал мужчиной, но пока рано говорить об изменениях к лучшему.
Мысли Клодины вернулись к настоящему, поскольку движения Стоукли стали быстрее и энергичнее. Она вцепилась пальцами в простыню. Стоукли кончил спокойно и без грубостей и на минуту застыл, перенеся свой вес на кулачищи, поставленные по сторонам головы Клодины. Его пот крупными теплыми кляксами падал на ее голую спину. Пауза затянулась, и Клодина со страхом ждала ее окончания, которое не замедлило наступить. Стоукли с презрением выдернул свой член так резко, что она невольно вскрикнула и дернулась от болезненного спазма, скрутившего мускулы ее таза.
— Заткнись, сучара!
Нежность в голосе Стоукли исчезла до следующего раза: сейчас Джонсон преисполнился несдерживаемой ненавистью к самому себе.
— Глянь сюда, — приказал он.
Клодина не повернулась.
— Приятель, дай дух перевести, черт тебя возьми!
Стоукли перевернул ее на спину, и Клодина перевернулась клубочком, держа согнутые руки у головы и поджав ноги. Стоукли зажал ей рот ладонью и двинул кулаком по ребрам. Клодина фыркнула в широкую лапищу Джонсона и втянула в легкие воздух, смешанный с запахом резины, исходившим от ладони Стоукли. Большой негр отпустил ее и, поднявшись на ноги, отошел в глубь камеры и содрал презерватив. Потирая ребра и слушая, как Джонсон отливает, Клодина напомнила себе, что, если Хоббс сдержит свое слово, терпеть осталось недолго.