Страница 6 из 11
Она состояла из полосы бункеров и туннелей, оборудованных огневых позиций, простираясь от Бельгии до Швейцарии. Но французская армия в целом отнюдь не была модернизированной. Одним из основных средств коммуникации на фронте оставались почтовые голуби, а немногочисленные резервы французской армии состояли из рядовых, по подготовке немногим превосходивших рядового Сартра.
Помимо запуска пару раз в день метеорологических аэростатов, Сартр занимался собственными делами. Увы, они не имели ничего общего с делами военными. Сартр обложился черновиками своего будущего романа, а также изучал Хайдеггера, собираясь написать «большой труд» по философии. (Вид рядового, изучающего мудрёную немецкую метафизическую книгу — а в метафизике и сами немцы мало что понимают, — нимало не смущал патриотических коллег Сартра. А может, офицерам он просто не попадался на глаза.)
Экзистенциалистские идеи Сартра цвели пышным цветом. В свете случайности и, таким образом, абсурдности нашего существования, мы должны принять на себя ответственность за свою жизнь, объяснял он в почти ежедневных многостраничных письмах Бобру. Мы не имеем права жаловаться на свою судьбу. Каждый человек создаёт свою собственную судьбу: он создаёт характер и даже обстоятельства, внутри которых этот характер действует. Доведённое до логических выводов, это рассуждение сталкивается с определёнными трудностями. Но Сартр не из тех, кто пасует перед трудностями. Да, это означает, что он как индивид ответственен за всё, объясняет он Бобру. Что означает: он несёт ответственность и за Вторую мировую войну. Он должен принять эту ответственность и действовать сообразно. Как он позже скажет: «Это моя война; она существует в моем воображении, и я её заслуживаю… всё происходит так, как если бы я нёс ответственность за эту войну… Таким образом, я и есть эта война».
Эту явно нелепую точку зрения на самом деле куда проще оправдать, чем множество других благовидных философских позиций (достаточно упомянуть нигилизм или витгенштейновское утверждение о том, что объективная реальность есть не что иное, как философская псевдопроблема, возникающая из-за неправильного употребления языка).
Как мы видели, сартровский экзистенциализм уходит своими корнями в эмпиризм Юма и рационализм Декарта. В своём крайнем выражении оба этих направления приводят к солипсизму. (Юм: «В чувственном опыте нам даны только собственные ощущения; существование других в чувственном опыте дано быть не может». Декарт: «Если всё, кроме „я мыслю, следовательно, я существую“ — не достоверно, то существование других должно также попасть в эту категорию недостоверного».) Сартр просто берёт быка за рога. Он демонстрирует выводы из учений Декарта и Юма. Они могут противоречить здравому смыслу (как, впрочем, большинство философских систем, а также и современная наука).
Но если мы доверяем собственному сознанию и игнорируем всевозможные предрассудки и допущения, позиция Сартра вполне оправданна. Она также является смелой, оптимистичной, исполненной почти ницшеанской силы духа. «Это мой жребий — и я буду нести его достойно. Если я свободен изменить свою жизнь, я несу ответственность за то, какой она будет». Мы можем недоумевать: а как же, например, страдающие склерозом? Или: что могут заложники, брошенные в темницу? Однако нечто родственное сартровской экзистенциальной позиции воодушевляло Стивена Хокинга и других, выживших в бейрутских застенках{1}. Такие люди принимают свою судьбу, но в то же время оказываются выше её, потому что ощущают себя свободными.
Они действительно берут на себя ответственность за свою жизнь.
Традиционные философы возражают против позиции Сартра, утверждая, что философия должна описывать то, что есть, а не то, что должно быть — независимо от того, насколько её утверждения заслуживают морального одобрения. Экзистенциализм же настаивает на философии действия, поэтому неудивительно, что таковая должна — по крайней мере частично — быть стратегией жизни. (Многие считают, что здесь Сартр вплотную подходит к проблеме морального принуждения, однако на этой стадии сартровская идея добра является в достаточной мере открытой, чтобы защитить его экзистенциализм от обвинения в том, что он является просто замаскированной системой морали. Только позже, когда экзистенциализм начинает касаться социальных вопросов, такое обвинение становится возможным.) Тем временем, не зная о том, что он является всего лишь моментом экзистенциального существования рядового метеорологического подразделения французской армии, Гитлер занимает Бельгию, обходит с фланга линию Мажино и вторгается во Францию. «Немцы надорвутся: они не смогут вести действий на такой широкой линии фронта», — уверяет Сартр Симону де Бовуар.
Но ему приходится изменить своё мнение.
Потому что через месяц почтовые голуби на фронте летать перестали, а французская армия капитулировала.
Сартр получает возможность отбыть в Германию и продолжить изучение Хайдеггера на его исторической родине. Правда, в лагере для военнопленных.
Обстоятельства нешуточные. Но при этом Сартр неутомимо продолжает читать то, что он наметил, когда находился на передовой в качестве защитника отечества. Ключевой фигурой является Хайдеггер: ведь это именно он поднял экзистенциализм на более высокую ступень по сравнению с гуссерлевской феноменологией.
Основная работа Хайдеггера «Бытие и время» («Sein und Zeit») была опубликована в 1927 году. В ней он выступает против традиционных точек зрения Декарта и Юма. В качестве индивида я не являюсь и не могу являться отстранённым наблюдателем мира: ни тем, кто уверен, что существует, поскольку мыслит, ни тем, кто доверяет своим ощущениям. Нет, прежде всего я осознаю себя существующим в этом мире. По Хайдеггеру, исходная точка — это Dasein (бытие-в-мире).
Хайдеггеровское понятие «бытия» противостоит «познаванию» (будь то через мышление или чувственный опыт) и абстрактным понятиям, возникающим из этого познавания. Такие понятия не могут выразить индивидуальность и специфичность моего «бытия-в-мире». Между тем именно постижение глубинного смысла «бытия-в-мире» — задача философии.
Центральный для Хайдеггера вопрос — вопрос о смысле бытия. В поисках такового он отвергает гуссерлевскую феноменологию. «Акты сознания», свободные ото всех предпосылок, с которыми имеет дело феноменология, не могут быть фундаментальным источником нашего знания.
Наша исходная точка — это «бытие-в-мире», только опираясь на него, мы можем начать приближаться к «вопросу о смысле бытия». Моё фундаментальное ощущение моего собственного бытия сопряжено, конечно, со множеством тривиальностей, подразумеваемых в моём «бытии-в-мире» — это влияние повседневного опыта. Однако подойти к пониманию смысла бытия можно. Как? Поскольку человек конечен, то подлинное существование есть «бытие-к-смерти»: открытым бытию человек становится перед лицом «ничто». «Только перед лицом смерти все случайные и временные возможности вытесняются. <…> Когда кто-то понял конечность существования, он отворачивается от бесконечного множества непосредственно присутствующих возможностей, таких как комфорт, наслаждение жизнью, лёгкое восприятие вещей…» Чтобы достичь «абсолютной решимости», мы должны очутиться перед лицом смерти.
Всё это весьма восхитительно, пока оно излагается устами немца. Но почему мы не должны искать комфорта, разнообразия, почему нельзя расслабиться? Потому что это не тот путь, на котором можно понять смысл бытия, говорит Хайдеггер.
Но почему нужно искать этот смысл? Или, другими словами, имеет ли вообще смысл поиск смысла бытия? Понятие смысла бытия у Хайдеггера остаётся неясным, точных определений он избегает. Действительно, язык, который он создаёт, пытаясь описать свои неясные понятия, вырождается в «мистику слов». Достаточно двух примеров: «Бренность ощущается изначально, на феноменальном уровне в присущем бытию-в-мире аутентичном бытии-в-целом, в феномене предвосхищения решимости». Или: «„Там-бытие“ акта понимания, который определяет или направляет себя, есть то, ради чего сущности воплощаются в том роде Бытия, которое подлежит разумению; это „там-бытие“ и является феноменом мира». И это ещё не худшее из того, что есть у Хайдеггера.