Страница 62 из 89
— К немцам явилась женщина, которая убила офицера комендатуры, — выбрав момент, доложила секретарь.
— Не может быть! — вырвалось у Деклера, — Не может быть! — повторил он протестующе.
— Эта женщина вышла на улицу, по которой немцы вели заложников, — докладывала секретарь, — Выждала, когда офицер конвоя оказался с нею рядом, ножом заколола его и потребовала освободить заложников. Немцы схватили ее, а она на всю улицу кричала, что убила и майора Крюге на площади Порт де Намюр.
— Боже мой, Боже мой, — прошептала Елизавета, трудно представляя картину, разыгравшуюся на улице Брюсселя.
Она допускала, что ее Жанна д'Арк вынуждена будет явиться к немцам, пожертвовать своей жизнью ради спасения обреченных, но ей и в голову не приходило, чтобы бесстрашная бельгийка убила еще одного офицера. Известие об этом оказалось для Елизаветы таким неожиданным и поразительным, что она умолкла в растерянности.
— Убила еще одного офицера? — не то спрашивала она Деклера и секретаря, не то размышляла вслух. — Невероятно… Зачем?
Деклер почтительно склонил голову, ответил:
— Надо полагать, Ваше Величество, чтобы убедить немцев в том, что именно она убила майора Крюге.
— Вы так думаете?
— Да, — подтвердил уверенно Деклер.
— Бельгийская Жанна д'Арк иначе поступить не могла, — взвесив случившееся, после некоторой паузы горделиво произнесла Елизавета.
«Ультиматум генералу Фолькенхаузену и барону Нагелю ожидаемого результата не дал и у Марины иного выхода не осталось», — думал горестно Деклер и на память ему пришли слова, сказанные ею на последней встрече: «Их казнят. Останутся осиротевшие семьи, которые всю жизнь будут проклинать женщину, нашедшую в себе мужество убить фашиста, но не посмевшую признаться в этом… Нет, русские не могут поступиться своей совестью». «Да, она не поступилась совестью», — подумал Деклер. Чувствовал он себя опустошенным, подавленным, и поэтому восторг королевы разделить не смог, а Елизавета продолжала:
— Так кто же эта бельгийская героиня? — спросила она секретаря, — Вы уже выяснили?
— Да, ваше величество. Она русская беженка. Елизавета обратила на нее недоуменный взгляд.
— Русская? — прозвучал с сомнением ее голос. — Вы в этом уверены?
— Так сообщили из военной комендатуры. Когда эта женщина убила офицера конвоя, то сначала на русском, а затем на французском и немецком языках потребовала освобождать заложников, она русская, Ваше Величество…
Елизавета приложила пальцы к вискам, будто сдерживая стремительный бег мыслей, опустилась в кресло. Созданный ею в своем воображении образ национальной героини Бельгии неожиданно рухнул. Сам подвиг, женщина, его свершившая, оставались для истории Бельгии, но национальная героиня не получалась. Героиня была русской. Это ошеломило Елизавету, невольно повергло в глубокие размышления. «Прежде всего, ради чего эта русская женщина шла на смерть? — задавалась она вопросом, — За независимость Бельгии?» Она покачала отрицательно головой, отвергая такую вероятность. Сколько она знала, ее покойный муж, король Альберт и сын Леопольд никогда не благоволили к русским эмигрантам, которых обычно называли беженцами. Бельгия дала им приют, обеспечила работой, как правило, низко оплачиваемой, терпела их антисоветские «союзы», «организации», в чем-то поддерживала, когда это было выгодно, но той заботы, того внимания, которые в сердцах подданных зажигают стремление идти на подвиг во имя короля и короны русским эмигрантам не дала.
Туго сплетенный узел проблем русской эмиграции в Бельгии она глубоко не знала, но даже то, что до нее доходило, в чем считала себя осведомленной, было не в их пользу. Долгие года многим русским Бельгия не давала своего подданства, и они жили без гражданства, в правовом отношении не защищенные, политически бесправные. Ей были известны парадоксы, когда Германия не давала им своего подданства и изгоняла через границу в Бельгию. А через какое-то время, также поступала с ними Бельгия, выпроваживая в Германию. Так и ходили эти несчастные из государства в государство, доведенные до отчаяния. Многие из них кончали с собой.
Елизавета подняла взгляд на секретаря, спросила:
— Фамилия этой русской?
— Марутаева, до замужества Шафрова, Марина Александровна, тридцати трех лет. Дочь капитана второго ранга бывшего русского военно-морского флота. Мать двух малолетних детей, — четко звучали слова секретаря в тишине кабинета.
— Мать двух малолетних детей, — раздумчиво проговорила Елизавета, — и смогла пойти на такое?
Чувства восторженности подвигом Марины переполняли ее и она искала, но не находила в своем богатом лексиконе нужные слова, чтобы выразить их. — Я не нахожу слов, — виновато призналась она, — чтобы выразить восхищение и преклонение перед этой изумительной русской женщиной.
— Она мстила фашистам и за свою Родину, за Россию, — послышался печальный голос Деклера.
— Как вы сказали? За свою Родину? За Россию?
— Да, ваше величество. За Россию.
Елизавета благодарно посмотрела на него. Молитвенно прижала руки к груди, обратилась к нему:
— Боже мой, какую же силу любви к Родине ты вложил в сердце этой женщины? Я благодарю тебя, Господи.
Болезни все чаще и настойчивее подступали к Шафрову, и как он ни сопротивлялся, как ни старался убедить себя и близких, что еще обладает достаточным запасом сил, все же чувствовал, что неотвратимо наступала пора подводить итоги жизни. Во время приступов боли, которые с каждым разом становились продолжительней, тяжелей и от этого казались безысходными, он устремлял печальные глаза в потолок и часами лежал отрешенно, с грустной задумчивостью прокручивая в памяти всю свою жизнь, кадр за кадром, год за годом. Разными были те кадры. Запечатлели они то радость жизни в России, то отчаяние в Европе, а последние годы — неизбывную тоску, щемящую боль по Родине. Как она там? Выстоит ли? Поражение фашистских войск под Москвой обрадовало, обнадежило, придало силы, но он хорошо понимал, что это еще не победа, что еще много миллионов человеческих жизней придется сложить России к подножию ее величественного монумента. С какой радостью и свою жизнь сложил бы он к этому подножию, не будь старости, болезней, не разделяй его от Москвы сотни неодолимых километров.
Шафрова в доме берегли. И хотя в семье не было того патриархального порядка и согласия, которые еще сохранялись во многих русских семьях: и за границей, хотя не сложились ранее, а под старость в конец расстроились отношения с фанатически верующей женой, для которой Россия была немыслимой без Бога и царя, хотя две старшие дочери и сын не всегда понимали его патриотических чувств, все же во время обострения болезней или каких-либо других душевных потрясений, они не оставляли его. Вот и сейчас дети оказывали ему всяческое внимание, но в их настроении уже второй день он замечал что-то неладное, вызывавшее предчувствие чего-то непоправимо опасного. Наконец, не выдержав, попросил у жены объяснений.
— Что случилось в доме? — спросил он. — На вас лица нет.
Людмила Павловна тяжело опустилась на край постели и вместо ответа подняла кверху печальное, еще не высохшее от пролитых слез лицо, искривившимися от боли губами зашептала молитву.
Набравшись терпения, Шафров выжидал, когда кончится ее нескончаемое откровение перед Богом, но она неожиданно замолкла и безутешно залилась слезами. «Маринка, Маришенька, доченька, кровинка моя», — только и успел разобрать Шафров в мучительном стоне и плаче жены, но и эти слова будто острым лезвием коснулись его сердца.
— Что? Что с Мариной? — поднялся он с подушек и сел на постели, — Что с Мариной? — повторил вопрос онемевшей от горя жене. — Да ответь же наконец, — потребовал он.
— Немцы… Немцы арестовали ее, — простонала сквозь слезы Людмила Павловна и вновь горестно и нудно заныла. — Доченька, кровинка моя…
— За что? — едва вымолвил Шафров. Лицо его потемнело, вмиг посиневшие губы остались раскрытыми и весь он как-то сник. — За что? — вновь спросил он убивавшуюся в безутешном горе жену.