Страница 61 из 89
Осторожно растолкав собравшихся, она протиснулась вперед, к краю тротуара. Изучающим взглядом окинула приближавшуюся колонну заложников, ее охрану, выбрала офицера, ближе других шедшего к тротуару, и не спускала с него цепкого взгляда.
Вскоре она поняла, что офицер больше наблюдал за порядком в колонне заложников, чем за толпой людей, растянувшейся по обеим сторонам улицы, мысленно она молила Бога, чтобы сравнявшись с нею, офицер также смотрел на обреченных и дал ей возможность в считанные доли секунды одолеть те четыре шага, которые будут разделять их. Познав и пережив страх и волнение первого убийства, на этот раз она чувствовала себя внутренне собранной, хладнокровно и расчетливо-поджидающей свою жертву.
С приближением процессии смолк гул голосов людей на тротуаре, и Марине показалось, что над всей улицей повисла похоронная, тягучая тишина, в которой с траурной отчетливостью раздавались усталые шаги заложников, двигавшихся к последней черте своей жизни. Мужчины на тротуарах сняли шляпы и низко склонили головы, словно просили у обреченных прощения за то, что ничем не могли помочь им. В переднем ряду многие женщины опустились на колени.
Опережая процессию, вдоль тротуаров шли родственники заложников — мужчины, женщины, старики и дети. Они не плакали, не кричали в отчаянии, как это часто бывает в таких случаях, а, уставившись на несчастных глазами, полными страха и боли, либо скорбно молчали, либо шептали молитвы, обращая взоры в холодное зимнее небо, к Богу, который был бессилен помочь им.
Наблюдая эту драматическую картину, Марина с обнаженной остротой второй раз за неделю после убийства Крюге почувствовала свою вину перед этими людьми. И хотя ощущение виновности столкнулось в ее сознании с недовольством тем, что еще никто из бельгийцев не последовал ее примеру, что даже сейчас толпа на тротуарах покорно склонила головы перед фашистами и не бросается на конвой, чтобы освободить заложников, все же она понимала, что теперь не время для горьких обид и справедливых упреков, что еще придет час, когда под ногами фашистов будет гореть бельгийская земля. К тому же она находила утешение в том, что вышла на улицы Брюсселя не только для того, чтобы убить второго фашиста, но и для того, чтобы этим примером еще раз напомнить бельгийцам о их долге перед королем, государством, наконец, чтобы свершить возмездие над фашистами за свою Родину.
«Шш-хры, шш-хры» раздавались шаркающие шаги обреченных в притихшей, замершей в оцепенении улице. Колонна заложников медленно приближалась к тому месту, где стояла Марина, она теперь ни на секунду не отрывала взгляда от офицера, выбирая удобный момент для смертельного удара. Все ее существо напряглось, словно сжалось в тугую пружину, сердце в грудной клетке молотом отбивало каждую секунду, ведя свой счет замедленно тянувшемуся времени, а она отсчитывала последние шаги немца: «Восемь, семь, шесть».
За ее спиной послышалась чья-то страстная молитва: «Господи, помоги же ты этим несчастным», чья-то рука мягко легла ей на плечо и кто-то попросил передвинуться в сторону, но она ничего не слыхала, ни на какие просьбы не отзывалась, — ощущение опасности и готовность к ее преодолению как бы отключило от восприятия всего того, что не относилось к офицеру.
«Пять, четыре», — отсчитывала она, будто выманивая жертву к тому месту, где должна была нанести смертельный удар. Она не обладала тайнами гипноза, но в тот момент ей казалось, что каждое движение офицера зависело от ее желания, что ни по своей, а по ее воле делал он шаг за шагом в ее сторону.
Словно почувствовав что-то неладное, офицер забеспокоился, настороженно посмотрел на притихшую толпу. На всякий случай Марина отвела от него взгляд и он, не обнаружив ничего опасного, вновь повернулся к заложникам.
«Три, два, один», — закончила свой счет Марина, когда офицер оказался против нее, в том самом месте, которое она определила для нападения.
Мысль ее работала предельно четко, требуя хладнокровия и выдержки. Поспешность, как и промедление, могли привести к срыву задуманного, и поэтому она выждала, когда, удаляясь, офицер оказался к ней спиной. Это было то самое мгновение, ради которого она пришла сюда. Какая-то внутренняя сила, словно разжавшаяся в организме пружина, вытолкнула ее из первого ряда людей, стоявших на тротуаре. В считанные доли секунды она одолела расстояние, отделявшее ее от офицера, и решительно вонзила нож ему в спину.
Крик предсмертного отчаяния разорвал могильную тишину улицы. Офицер, теряя сознание, рухнул на землю. Но в тот же миг сильный удар приклада автомата сбил Марину с ног.
В схватке она не почувствовала боли, быстро поднялась с ножом набросилась на солдата, подоспевшего на помощь сраженному офицеру.
Ошеломленная толпа на тротуаре замерла. Сбилась в кучу колонна заложников, не понимая, что произошло, почему на дороге лежал окровавленный офицер, а в руках эсэсовцев самоотверженно билась схваченная ими женщина. И тогда над толпой бельгийцев, над обреченными заложниками звонко взвился сильный голос Марины:
— Освободите заложников! Это я убила майора Крюге!
На далекой чужбине она прожила двадцать лет сознательной жизни, французский язык стал ее основным языком, но в минуту тяжелого испытания, духовного и нервного потрясения она обратилась к тому единственному, что связывало ее с Родиной — родному, русскому языку.
— Освободите заложников! Это я убила майора Крюге! — громко раздавалась над притихшем, поставленным на колени Брюсселем, русская речь, — Сообразив, что ее не понимают, что говорит на непонятном для бельгийцев и немцев языке, Марина потребовала по-немецки, затем повторила по-французски, — Освободите заложников! Это я убила офицера на площади Порт де Намюр! Ведите меня в гестапо! Ведите в комендатуру!
На руках Марины щелкнули наручники, кто-то больно толкнул в спину прикладом автомата и под конвоем ее повели по улицам Брюсселя в гестапо.
— Господа, — раздался в толпе стоящих на тротуаре брюссельцев басовитый голос высокого, длиннолицего бельгийца в поношенной шляпе, — за наше счастье с фашистами воюет русская женщина. На колени перед ней, бельгийцы, на колени.
И он первым опустился на колени, сняв со склоненной головы поношенную шляпу.
Занятия русским языком у королевы Елизаветы в этот день явно не ладились. Она отвлекалась, тоскливо посматривала на часы, отсчитывавшие минуты брюссельской драмы, и, в конец измотав себя ожиданием развязки, попросила Деклера отложить занятия, но от себя его не отпустила — одиночество было невыносимым. Они сидели друг против друга, раздавленные томительным ожиданием известий и молчали.
Дверь в кабинет открылась так стремительно и неожиданно, что Елизавета и Деклер вздрогнули и в одно мгновение обратили взоры на секретаря, без разрешения вошедшую к ним. По тому, как она появилась, они поняли, что пришла она с известием, потрясшим ее до глубины души.
— Ваше величество… — задыхалась она. — Ваше величество…
— Успокойтесь, — попросила ее Елизавета, — Успокойтесь.
— Сейчас, сейчас, ваше величество, — пообещала та, прижимая ладонь к груди, будто удерживая рвавшееся наружу сердце и, наконец, единым порывом выдохнула:
— Заложники освобождены!
— Освобождены? — в один голос спросили Елизавета и Деклер.
— Да, освобождены.
У Елизаветы отлегло от сердца. Контрастность между тем, что она готовилась услышать — казнь заложников — и тем, что услыхала — освобождение несчастных была так велика, что ей потребовалось какое-то время, чтобы осмыслить происшедшее.
«Что же случилось? — размышлял Деклер, — Ультиматум Фолькенхаузену и Нагелю или явка Марины освободили заложников?» Ему так хотелось верить в первое, в силу ультиматума.
— Я говорил вам, ваше величество, что заложники будут освобождены, — напомнил он Елизавете.
— Господи, — молвила королева. — Благодарю тебя, что услышал мои молитвы. Я верила, что ты остановишь казнь моих подданных.