Страница 51 из 89
— К вам люди сами ходят, — пояснил Нагель медленным, назидательным голосом, будто вталкивал в его сознание каждое слово, — Ходят на исповедь. И этого вполне достаточно.
Отцу Виталию показалось, что он ослышался и поэтому некоторое время оторопело смотрел на Нагеля прямым непонимающим взглядом, затем заговорил медленно, неторопливо, но надежно подбирая в возмущенной памяти нужные слова.
— Я так понял вас, господин начальник, что вы предлагаете мне, русскому священнику, владыке православной церкви в Бельгии, нарушить тайну христианской исповеди перед Господом Богом?
Видя, как побагровело лицо владыки, как в глазах полыхнул недобрый огонь, Нагель поспешил ответить успокоительно:
— Зачем же так прямолинейно?
— А тогда что это, осмелюсь спросить вас? — подался вперед к нему отец Виталий, — Что?
— Ну, скажем, информация по вопросам, интересующим службу безопасности великой Германии, — разъяснил неопределенно Нагель.
— Хм, хм, — произнес недовольно отец Виталий, резко выпрямился в кресле и стал недоступным, сурово замкнутым, — Нет, господин начальник, — глухо прозвучал его протестующий голос. — У русских православных людей это называется не информацией, а предательством верующих.
— Ну, зачем такие крайности? — досадливо поморщился Нагель, стараясь смягчить впечатление, которое произвел на владыку предложением использовать исповедь в интересах гестапо. — В каждом деле есть золотая середина. Мы с вами достаточно взрослые и ответственные люди, чтобы вести беседу, не прибегая к крайностям. Давайте придерживаться середины.
Он вновь достал портсигар, извлек из него сигарету и закурил. В образовавшейся паузе поигрывал серебряной зажигалкой, курил, окутывая себя и владыку облаком ароматного дыма. Молчание продолжалось и, испытав неловкость от этого, Нагель сказал:
— Я понимаю крайность вашего суждения, владыко, понимаю и высоко ценю вашу преданность постулатам церкви, но иногда бывают такие исключительные обстоятельства, которые вынуждают хотя бы временно отойти от этих постулатов религии и даже от законов государства. — Положил сигарету на край пепельницы, посмотрел на напряженно сидевшего в кресле отца Виталия и чтобы, расположить его к себе, вызвать на откровенность, заговорил доверительно, будто раскрывая перед ним тайну гестапо. — Скажу правду, многие католические и протестантские священники понимают это правильно.
Отец Виталий посмотрел на Нагеля сумрачным взглядом, ответил холодно:
— Срединный разговор у нас с вами, господин офицер, не получится. Тайну исповеди верующих перед Богом я не нарушу и гестапо ее не продам. Она священна! Что касается католических и протестантских священников, — в голосе его послышалась боль и горечь, — то это их личное дело. Придет время, и верующие их проклянут. Я же Иудой не стану, — закончил он твердо.
Образовавшаяся тишина в кабинете медленно начала накаляться, наполняться чем-то опасным, взрывным. Это чувствовали оба — отец Виталий и Нагель.
— Советую подумать, — первым молвил Нагель с оттенком нескрываемой угрозы. Поняв, что вербовка на добрых началах не удалась, он терял терпение.
— Думать нечего, — отрезал отец Виталий, — Если я нарушу тайну исповеди, то меня покарает Господь!
— Прежде за отказ сотрудничать с нами покарает гестапо! — напомнил Нагель. Голос его, до сих пор ровный, увещевательный, располагавший к откровению, стал жестким. Он подал вперед голову, испытывающе посмотрел в сурово собранное лицо владыки, будто проверяя, какое произвел на него впечатление откровенной угрозой и, не обнаружив на нем и тени страха или замешательства, раздраженно поднялся с кресла, сделал несколько нервных шагов по кабинету и остановился перед сидевшим отцом Виталием в грозной позе.
— Мне известно о тебе больше, чем ты думаешь, — враждебно заговорил он, перейдя на «ты». — И этого вполне достаточно, чтобы отправить тебя на эшафот.
«Мой смертный час, кажется, пробил», — подумал отец Виталий и ему невольно вспомнилась Марина на тайной исповеди. Мысленно осенив себя крестным знамением, он решил: «Смерть приму, но тайны ее исповеди не выдам».
— Мне хорошо известно, о чем ты говорил в церкви двадцать второго июня, в день начала войны великой Германии с большевистской Россией, — продолжал Нагель угрожающе-настойчиво.
«Донес все-таки Старцев, — мелькнуло неприязненно в голове отца Виталия, — Когда только Бог покарает этого мерзавца?»
— Напомнить? Или сам вспомнишь?
Отец Виталий вскинул крупную голову с копной седых волос, снизу вверх вызывающе посмотрел на Нагеля и, опершись руками о подлокотники кресла, медленно поднялся на ноги. Лица их оказались рядом. Тщательно, до глянцевого блеска выбритое лицо Нагеля, на свежей коже которого тускло отражался свет лампочек ярко горевшей люстры, с ехидно сжатыми губами, придававшими ему пренебрежительно-надменное выражение превосходства и власти, и мраморной бледности лицо отца Виталия, подчеркнуто красиво окаймленное черной с серебряной проседью бородой, с темными глазами, горевшие решительной непокорностью.
— Глас Божий, посланный мне в тот момент с неба, — произнес он торжественно, — я не забуду до конца дней моих. Я все помню, господин офицер. Все!
— Глас Божий, говоришь? — натянуто улыбнулся Нагель, — Или твой глас?
Отец Виталий клятвенно поднял над головой руку с двумя вытянутыми пальцами, убежденно повторил:
— Божий глас. Божий!
— Очень жаль, — явно с издевкой ответил Нагель, — что за этот глас нельзя казнить Бога. Гестапо его достать не может, — Язвительно хохотнув и смыв с лица подобие улыбки, заключил жестко, — Придется казнить тебя, владыко!
Хотя отец Виталий был готов к такому решению шефа гестапо, все же внутренне вздрогнул, будто всем своим существом ощутив холодный ветер смерти. Он посмотрел на Нагеля глазами, налитыми откровенной ненавистью, а потом ответил четко и гордо, как привык бросать с амвона в толпу верующих праведные слова Христа.
— Я готов пострадать за веру и Отечество, — и расправил плечи, будто собрался прямо сейчас отправиться на эшафот.
От этих слов, тона, которым они были произнесены, сиюминутной готовности умереть за веру и далекое ему Отечество у Нагеля ворохнулась мысль: «Видимо, все они такие, эти русские». Он почувствовал, как в нем закипала бешеная злоба к владыке, с вызывающей непокорностью стоявшему перед ним, ко всем русским в Брюсселе и к тем, у кого где-то в России убили его брата. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, правая рука до побеления в суставах пальцев сжала серебряный портсигар. Метнув на отца Виталия уничтожающий взгляд, он резко повернулся и принялся ходить по кабинету.
Нагель понимал, что вербовка владыки практически сорвалась, но в силу того, что она ему была крайне нужна, в глубине его сознания еще теплилась надежда на успех, на то, что готовность отца Виталия умереть может оказаться всего лишь позерством, а страх перед смертью, еще сломит его, заставит пойти на сотрудничество с гестапо, раскрыть тайну исповеди, выдать убийцу Крюге. Сколько было таких, что сначала отвергали вербовку, а когда их вводили в камеру пыток, бросались на колени, соглашались на все, лишь бы избавиться от мучений и смерти. Нагель ходил по кабинету долго и все это время неподвижно, с гордо поднятой головой и взглядом, устремленным в окно на холодное синее небо, стоял безмолвно отец Виталий в ожидании своей участи. Наконец, Нагель подошел к нему, сказал:
— На эшафот отправить тебя я успею. Это дело недолгое. Но прежде я дам тебе сутки на размышление. У тебя есть два пути выйти из гестапо. Либо тайное сотрудничество с нами, либо на гильотину. Третьего пути нет.
Отец Виталий посмотрел на него пристальным, осуждающим взглядом, ответил.
— Напрасно тянете время, господин начальник. Божий глас, который я только что услыхал, совесть русского священника, указывает мне единственный путь — путь великомученика Христа. Я принимаю этот путь с радостью. Аминь. Извольте приказать отвести меня в камеру.