Война за империю

Наталья вспомнила их самую первую встречу. Насколько слабой и потерянной она чувствовала себя тогда, настолько спокойно женщине было сейчас.

— Жаль, нескоро получится, — задумчиво и с легкой грустью заметил он. — Мне предстоит много … рабочих поездок. Я буду редко бывать… дома.

Слово 'дом' далось ему с некоторым трудом, так, будто Шанов не привык считать какое-либо место своим постоянным домом.

— Да, я понимаю, — ответила она, стараясь не выдать грусть и некоторое разочарование.

Они вошли в дом, поднялись наверх…

— Доброй ночи, — сказал Шанов. — Спасибо… за вечер.

— Доброй ночи, Боемир.

Сталин внимательно посмотрел на Поликарпова, постукивая по столу пустой и холодной трубкой. Негромко, размеренно, словно отмеряя метроном уходящие секунды.

— Товарищ нарком военного авиастроения, вы уверены в своих словах? — очень тихо спросил Верховный. — Вы хорошо все обдумали после нашего последнего… разговора?

Сталин ценил Николая Николаевича Поликарпова, как профессионала высочайшего класса. Если и было что-то, чего Поликарпов не знал о самолетах, то этого не знал никто. Кроме того, Николай Николаевич обладал редким даром — он умел сочетать и жесткость, и человечность в руководстве людьми. Нарком был строг, но в то же время не жесток, он всегда в точности знал, где заканчивается предел возможностей для каждого отдельного человека, коллектива, отрасли в целом. Однако временами мягкость Поликарпова оборачивалась непониманием того, что обтекаемо называлось 'требованиями текущего момента'. И, соответственно — неспособностью удовлетворить эти требования.

Как сейчас, например. Но если прежде 'закидоны' доброжелательного наркома были не фатальны, то теперь все обстояло совершенно по-иному…

— Да, товарищ Сталин, — четко и твердо ответил Николай Николаевич. — То, что требует Ставка, невозможно.

— Объясните вашу позицию, — вежливо попросил Верховный, но нарком слишком долго общался со Сталиным напрямую и хорошо понимал, что в словах генерального секретаря на самом деле не было ни просьбы, ни вежливости.

— Товарищ Сталин, перефразируя Ломоносова, чтобы где-то прибавить, нужно где-то убавить. Авиационная промышленность работает на пределе возможного. Если еще больше поднять план, то мы получим аналог тридцать седьмого.

Сталин поморщился, вспоминая тридцать седьмой год. Последний мирный год для СССР. Ну, почти мирный, поскольку китайская кампания и мелкие потасовки на западных границах давно уже стали привычными и обыденными. Это был год, когда Советский Союз, наконец, начал пожинать настоящие плоды индустриализации и милитаризации. Когда производство по-настоящему современной и развитой военной техники хоть как-то стало приближаться к потребностям армии, готовящейся к скорым войнам. Год великих, широко освещенных успехов и тяжелых, тщательно скрываемых поражений в борьбе за вал и качество.

— Нельзя поднять производство самолетов, не закладывая предварительно соответствующий фундамент производственных возможностей и кадров, — объяснял меж тем Поликарпов, терпеливо и рассудительно, как привык делать всегда при общении с высокопоставленным руководством. — Можно выиграть еще процентов десять-пятнадцать в сравнении с нынешним уровнем. Брак повысится, но на условно терпимом уровне. Как я уже говорил, можно обеспечить двадцатипроцентный рост, но на достаточно короткое время. То, чего требуют военно-воздушные силы — стабильного увеличения еще на тридцать процентов от нынешнего уровня — добиться невозможно. То есть, возможно…

— Возможно, значит. Но… — подтолкнул Сталин.

— Если провести дополнительную мобилизацию высококвалифицированных рабочих в промышленности, снизить нормы приемки, поднять нормы выработки, урезать выходные… Тогда процентов тридцать накинуть получится. Может быть даже сорок. Но через два, самое большее три месяца резервы такого рывка будут исчерпаны, и продукция захлебнется в вале брака. Просто ресурс людей закончится. Мы не просто не сможем поддерживать темп, но скорее всего еще получим просадку относительно текущего уровня. Для моторостроения последствия вообще будут катастрофичными, потому что все в авиастроении упирается в выпуск моторов. Чтобы совершить такой скачок нужен, самое меньшее, год подготовительной работы всей страны, а лучше полтора-два года!

— Следующая война будет вестись уже с помощью реактивной авиации и реактивных двигателей. Если она, конечно, случится, — сказал Сталин, приглаживая ус. — Значит, вы все-таки говорите, что это возможно…

— Товарищ Сталин! — Поликарпов начал терять самообладание. — Я говорю, что возможно. Но я говорю и то, что последствия окажутся…

— Катастрофичными. Я помню.

— А у немцев ситуация будет еще хуже, у них нет таких механизмов концентрации и мобилизации, как у Советского Союза! У Социальной Республики все производственные цепочки, так или иначе, завязаны на незначительное количество специалистов сверхвысокой квалификации. В авиастроении у них вообще нет конвейерного производства в нашем понимании, у них отдельные группы строителей работают над самолетом во время всего производственного цикла. Это дает непревзойденное качество работы, но ставит жесточайшие ограничения на лимит выпуска.

— Я знаю, товарищ Рихтгофен исчерпывающе проинформировал меня о специфике немецкого авиапрома, — ответил Верховный, снова пристукнув трубкой по столу. — И сообщил, что в течение трех месяцев немцы обеспечат рост производства на двадцать процентов от текущего уровня. С учетом… 'высочайшего качества' — это очень много.

Поликарпов промолчал, он уставился в стол, поджав губы и скорбно нахмурившись. Молчал и Сталин, явно предлагая высказаться наркому.

— Я… — начал, наконец, Николай Николаевич и вновь умолк.

— Товарищ Поликарпов, вам нужен отдых, — неожиданно и очень твердо произнес Верховный, глядя на высокий, с широкими залысинами лоб собеседника, словно пытался проникнуть взором в самую глубину мыслей Поликарпова.

Тот вскинулся и посмотрел на вождя округлившимися глазами.

— Вы слишком много работали, — с тяжелой, безапелляционной непреклонностью продолжал Верховный. — Пора отдохнуть. Пусть вашу работу пока сделает… кто-то более энергичный.

Поликарпов еще больше поджал губы, так, что они сложились в тонкую нить. Нервным движением махнул рукой, но не стал протестовать, поняв, что решение окончательное.

— Кому сдать дела? — глухо спросил он.

— Зачем сдавать? Не надо сдавать, — сказал Сталин. — Вы останетесь на своей должности… Пока останетесь.

Это 'пока' упало между генсеком и наркомом, как могильный камень.

— Отдохните, сосредоточьтесь на реактивной тяге. А над вопросами текущего производства пусть пока поработает кто-нибудь из ваших заместителей. Скажем… Яковлев.

— Понимаю, — все так же глухо отозвался нарком. — Разрешите идти, товарищ Сталин?

— Идите.

Глава 29

Личный кинозал Ее Величества постепенно заполнялся людьми. Мартин тихо стоял в сторонке, пытаясь решить, что ему делать — продолжать ли ожидать или занять место, а если сесть, то где. Австралиец был не робкого десятка и редко терялся, но теперь… Зал оказался невелик — всего четыре ряда удобных кресел и почти все уже заняты. Притом, практически все присутствующие внушали почтение неслабым количеством регалий. В лицо летчик почти никого не знал, но, похоже, что здесь собрался цвет и ВВС, и Флота. Вдоль рядов сновали адъютанты и референты, разнося папки с документами. Впрочем, насколько мог судить Мартин, печатное слово мало интересовало присутствующих. Так же, как и неизвестный летчик из 'Арсенала'.

Черт с вами, решился он, пойду и займу первое попавшееся, и пусть потом какой-нибудь генерал от авиации попытается меня выгнать. 'Больше наглости, сынок!', кстати, вспомнилось любимое напутствие Босса.

Кресло оказалось очень удобным, ворс обивки шуршал солидно и ободрительно, спинка принимала форму тела. Сидевший рядом генерал-майор неодобрительно покосился на австралийца с нашивками флайт-капитана, но промолчал. Мартин прикрыл глаза и принял как можно более беззаботный вид. Пусть думают, что я особо секретный человек, решил он.