Страница 4 из 27
Сам Дефо якобитам нисколько не сочувствовал. Это он, по заданию правительства, провел в Шотландии немало времени, подвергаясь опасностям, терпя нужду и позор ради того, чтобы разведать политическую атмосферу и помешать шотландским отщепенцам. Стало быть, героем романа Дефо, стремившийся быть беспристрастным, намеревался сделать врага того дела, которому сам служил. Обстоятельства, переменившие замысел, не от него зависели.
Обличье «редактора», который не писал, а только напечатал попавшую к нему рукопись, разве что «подправив слог», а в исповеди Робинзона «редактор» ни строчки не переменил, на этот раз было снято, но зато автор отстранился от своего героя политически. Джек не на его стороне, однако репортерски деловитого тона в отношении к нему Дефо не меняет ни на минуту.
Особый интерес в романе «Полковник Джек» вызывает описание детства Джека, единственное во всех романах Дефо столь подробное описание ранних лет героя, формирующих характер. Дефо первый в литературе рассказал о тяжелом детстве. Начало его романа невольно приходит на память при чтении диккенсовского «Оливера Твиста». Знал ли Диккенс «Полковника Джека», не под его ли влиянием написаны страницы о горестном детстве Оливера Твиста? На этот счет нет точных сведений, в то время как мнение Диккенса о Дефо известно. Это мнение — критическое, столь же характерно критическое, как ирония Свифта по поводу «достоверности» истории Робинзона.
С точки зрения Диккенса, Дефо писатель «бесчувственный», иначе говоря, не умеет изображать чувств и вызывать их у читателя, за исключением одного — любопытства: а что будет дальше? «Посмотрите,— говорил Диккенс,— как описана у него смерть Пятницы: мы не успеваем пережить ее». Пятница погибает в самом деле как-то неожиданно и наспех, в двух строках. Правда, происходит это уже во втором, неудачном, томе, но и в первой книге самые знаменитые эпизоды умещаются в нескольких строках, в немногих словах. Охота на льва, сон на дереве и, наконец, тот момент, когда Робинзон на нехоженой тропе видит след человеческой ноги,— все очень кратко. Иногда Дефо пытается говорить о чувствах, но мы как-то и не помним этих его чувств. Зато страх Робинзона, когда, увидевши след на тропе, спешит он домой, или радость, когда слышит он зов ручного попугая, запоминается п, главное, кажется подробно изображенным. По крайней мере, читатель узнает об этом все, что нужно знать, все, чтобы было интересно.
Таким образом, «бесчувствие» Дефо — вроде гамлетовского «безумия», методическое. Как и «подлинность» робинзоновых «Приключений», это «бесчувствие» от начала и до конца выдержанное, сознательно созданное. Другое название тому же «бесчувствию» выше уже упомянуто — беспристрастие. Позицию беспристрастного хроникера-аналитика Дефо старался выдержать и по отношению к тем, кому он, как Робинзону или «Петру Алексеевичу», сочувствовал, и по отношению к тем, кто, в сущности, был ему чужд и даже враждебен[2]. Дефо не порицает и не оплакивает своих героев, он исследует их судьбы.
Горький, вспомнив однажды Дефо и его «отношение к униженной личности», предложил сопоставить это отношение — нет, не с Диккенсом пли Достоевским, но с либеральной модой на сочувствие к «униженным и оскорбленным», с поверхностным состраданием к «отверженным», свойственное эпигонской литературе XIX столетия. «Освободиться от прошлого, очистить душу от биографии»,—вот как, по словам Горького, действовала эта мода, эта инерция, которую Горький назвал, кроме того, «нехорошей ложью»[3]. Восхищаясь Дефо, Горький видел в нем классический пример истинного внимания к личности на основе прошлого и биографии. Он оценил пусть стихийный, однако всепроникающий историзм, социальность Дефо во взгляде на человека.
Неутомимый читатель, Горький раскрыл Дефо и не нашел у него некоего «человека» вообще или же «естественного человека», обычно приписываемого Дефо. Напротив, Горький увидел конкретно обрисованных людей своей страны и своей эпохи, эпохи коренного социального переустройства, а эти люди, персонажи Дефо, переустройству способствуют или, по крайней мере, пользуются его результатами. Каждый из них глубоко сознает, кто он, из какой среды вышел, какие преимущества отпущены ему судьбой и чего должен он добиваться собственными силами, насколько, против нынешнего его состояния, следует ему сделаться «другим». Правда, у большинства из них биографии свойства сомнительного, прошлое — темное, так что и умолчать о нем хотелось бы, коль скоро, если судить по кафтану и кошельку, человек стал «другим». Однако же, как на грех, эти саморазоблачительные исповеди попадают в руки «редактора» или «автора «Робинзона Крузо» и — предаются гласности.
Не изменись политическая обстановка, а вместе с нею и сюжет романа, бродяга Джек сделался бы генералом, как стала почтенной дамой авантюристка Моль Флендерс и богатым купцом — бывший морской грабитель, пират Сингльтон. Пройдя через приключения, они добиваются удачи (по-английски то же слово, что и «богатство»), получая возможность заняться другим делом. В какой мере становятся они другими людьми,— об этом предоставлено судить читателю на основе подробнейшим образом разобранного прошлого, биографии, умело отредактированной исповеди.
В каждом из своих «редакторских» предисловий Дефо подчеркивал, что редактура касалась слога, кое-каких слишком уж откровенных подробностей и, во всяком случае, не затрагивала существа дела, смысла излагаемой судьбы. А «естественный человек» — это в самом деле редактура, ретушь более позднего времени, наложенная на книги Дефо и получившая распространение подобно тому, как вместо Гамлета получил распространение гамлетизм.
«Это состояние не есть состояние общественного человека»,— говорил о судьбе Робинзона сорок лет спустя Руссо, влиятельнейший истолкователь Дефо, основоположник идеи «естественного» состояния. Автор «Робинзона» не согласился бы с этим. Он как бы предвосхитил возможность такого истолкования своей книги и в «Серьезных размышлениях» подчеркнул, что одиночество, остров не составляют решающих условий формирования Робинзона и ему подобных. «Ибо можно со всей основательностью утверждать,— говорил Дефо,— что человек бывает одинок среди толпы, в гуще людской и деловой сутолоке». «Одиночество» Робинзона — это как раз состояние общественное, исторически-конкретное «одиночество» в буржуазной борьбе «всех против всех», о которой толковал Томас Гоббс, философ, старший современник Дефо, оказавший на него заметное влияние.
В этом смысле каждый персонаж Дефо — Робинзон, вне зависимости от того, затерян ли он в океане или же в море житейском. Каждый дает пример «состояния общественного», ибо у Дефо не только человек, но даже бог — это не вообще господь, а бог пуританский: робинзонова вера имеет отчетливую и социальную и политическую направленность.
Герой Дефо сделался живым воплощением представлений просветителей о современном им человеке как о человеке «естественном», «не исторически возникшем, а данном самой природой» (Маркс)[4]. «Робинзон Крузо» послужил источником многочисленных, литературных и осуществляемых в самой жизни робинзонад. Но ведь герой Дефо не «исходный пункт» истории, он пользуется опытом и достижениями цивилизации, и его сознание обнаруживает всестороннюю зависимость от определенных социальных условий.
Очутившись на острове, вынужденный как бы заново и на пустом месте начинать жизнь, Робинзон, по словам одного критика, «осмотрелся и стал жарить бифштексы». Иначе говоря, всеми силами постарался сохранить привычки «домашние», исконно ему свойственные. Не новую жизнь он начал, а восстанавливал условия, необходимые для продолжения прежней своей жизни. Всякая робинзонада ставила своей целью изменить или хотя бы исправить человека. Исповедь Робинзона рассказывала о том, как вопреки всему человек не изменил себе, остался самим собой. Да, вместо погони за удачей, которой занимался молодой, побуждаемый к тому авантюрным духом времени, Робинзон, тот Робинзон, что жил на острове Отчаяния, добивался всего трудом. Но труд, величественно изображенный Дефо, как и вся жизнь на острове, это в судьбе Робинзона, в сущности, эпизод, этап переходный. Робинзон из дома бежал ради смелого предприятия, он и вернулся к родным берегам тридцать лет спустя торговцем-предпринимателем. Он остался кем был, сыном купца, братом офицера-наемника, моряком из Йорка, родившимся в начале 30-х годов XVII столетия, в эпоху первых грозных знамений грядущей буржуазной революции. И все испытания, выпавшие на его долю, не стерли ни одного родимого пятна в его прошлом, не упразднили значения каждого пункта его биографии. Их, эти пункты, вычеркивают разве что в детских редакциях «Приключений Робинзона». Но не зря Горький советовал, вспоминая Дефо, «Прочтите!» — советовал в ту пору, когда о Дефо судили преимущественно по варианту детскому или по истолкованию Руссо, когда абстрактную робинзонаду отождествляли с конкретным Робинзоном.
2
В «Записках кавалера» Дефо добился такой иллюзии подлинности, что долго эти «Записки» значились в ряду настоящих мемуаров. Маркс, не обманувшийся, конечно, относительно беллетристического характера этого сочинения, тем не менее отметил их верность эпохе, которая и для Дефо была достаточно далеким прошлым,— 30-е годы XVII столетия, времена гражданской войны в Англии. Сражался «кавалер», разумеется, не на стороне тех политических сил, которые впоследствии поддерживал Дефо.
3
См.: М. Горький. История русской литературы. М., «Художественная литература», 1939, с. 167—168.
4
Маркс и Энгельс. Сочинения, т. 12, с. 710.