Докер

— За что боролись, на то и напоролись? — Чепурной хихикает, закрыв и правый глаз.

— А ты Советскую власть не трожь, друг-приятель! — Киселев отстраняется от Чепурного. — У меня вона отец за эту самую власть голову сложил в гражданскую. Тута, братец ты мой, дело в другом, — загадочно произносит он.

Вокруг с интересом прислушиваются к их разговору. Даже Глухонемой старик руку приложил к уху. Вот чудак!

Хихикая, Чепурной откидывается назад:

— Головокружение от успехов, что ли?

— Нет, ищи-ка корень поглыбже!..

— Что же может это быть? — гадает Чепурной.

— Должон знать!.. Кто колхозы организует на деревне?.. Может, думаешь, повсюду сидят сурьезные партейные и ученые люди?.. Хватает деревенских дурачков вроде тебя и меня!..

Вокруг хохочут. Нравятся откровенные суждения Киселева. А Романтик чуть ли не валится с бревна. Улыбается даже Глухонемой старик. Это так удивительно!

Чепурной своими быстрыми глазками стреляет по сторонам. Нет, Киселеву никто не собирается возражать.

А «С легким паром» уже с ожесточением продолжает:

— Возьми хошь нашего уполномоченного — Алешку Зыкова. Знаю этого дурошлепа сызмальства, вот таким сопляком. А он — начальничек! Орет на всех! Не моги ему перечить. Чуть что — он хвать леворвер. Грозит, ежели не пойдешь в колхоз, сослать в тундру — слыхал про такое райское местечко?.. — Киселев сурово сжимает губы. — Ну, я его по старой дружбе послал кой-куда… Не тяни силком в артель!.. А он — на стенку лезет! Ему, вишь ли, надоть выпередиться, положенные ему проценты переплюнуть. Не дай бог — Лешка будет последним в районе. Парень-то он завсегда был форсистый. А на тебя — ему плевать. Грозится мне, старому дружку: «Выкину на улицу!» — «А нешто ты строил этот дом, Алеша?» — спрашиваю. «А мне плевать, кто строил!» — говорит. «Силен ты в своих доводах, Алеша!» — говорю ему. «А у меня один довод!» — отвечает он и хлоп себя по кобуре…

— Ну и что дальше вышло?

— Да вскорости женка у меня, дура, без моего ведома лошадь и коровенку свела в колхоз. Испугалась Зыкова, запишет, черт, на высылку. Он, считай, полдеревни записал!.. Ну, надавал я своей Настеньке тумаков, шапку в охапку — и поминай как меня звали. Неужто позволю командовать собою? Тем паче Алешке Зыкову?.. Вместе со мною уехало еще человек двадцать, а можа, и того поболее. Махнул я с верховья, считай, до самой Астрахани. А там на плотах и до низовья Волги добрался. Привольные места! Только от комарья житья нет. Ну, порыбачил я с месяц, потягал рыбацкой лямки, узнал, почем и там фунт лиха. И зараз торбу за плечо — подался сюда. Из дому, вишь ли, я кой-какой инструментишко прихватил. Думаю: «Может, где посчастливится маленько подработать. Аль на строительство какое возьмут».

Опять Глухонемой старик делает вид, что слушает Киселева внимательнее всех. Даже улыбается, качает головой, шепчет что-то себе под нос. Неужели тоже беглец из деревни? У него вид мастерового.

— И у нас человек тридцать уехало из деревни, — вступает в разговор сидящий рядом с Чепурным грузчик из артели Вени Косого по кличке Конопатый. У него насупленные мохнатые брови, квадратная челюсть, тяжелые плечи. Во всем его облике есть что-то… гориллообразное. — Остались одни бабы, детишки и старики. Куда их денешь? Надо прежде самому устроиться в городе, потом тащить их сюда. Денежки на все нужны! Ох, эти денежки!..

— Да, сломали спину хлеборобу, — тянет угрюмо Чепурной.

— Насчет леса и щепок слышал поговорку? — Романтик опускает кулак на плечо Чепурного. — Коллективизация, брат, дело большое, государственное. И тут, видать, без щепы не обойтись.

— Дурак ты, товарищ Рамантек! А книжки читаешь! — огрызается тот. — Слышал, что рассказывает Киселев про таковского дровосека — Алешку Зыкова?

— Слышал.

Киселев охотно поддерживает Чепурного:

— Другому дай-кось топор в руки — весь лес переведет в щепу! Деревца не оставит! — Он гасит цигарку и начинает тесать доску. Мне кажется, что он уже выключился из разговора.

А перебранка продолжается. Конопатый встает и чуть ли не тычет кулак в самое лицо Романтика. Тот сидит, привалившись к стене, и с улыбкой смотрит на него.

— Ты, грамотей, должон знать, что пролетарский писатель Максим Горький говорит про человека! Вона какие золотые слова мне вычитали из его книги… Названья не помню, сам-то я малограмотный…

— Знаю слова Горького! — добродушно отмахивается от него Романтик. Удивительно он спокойный человек. И симпатичный! Всегда у него закатанные до локтя рукава. Открытый ворот синей сатиновой косоворотки. Открытый дружелюбный взгляд синих глаз.

— Нет, не знаешь! — угрюмо петушится Конопатый, размахивая кулачищами. — Человек — это… это… — Он встречается со мною взглядом и, точно поперхнувшись, замолкает, весь как-то съежившись, вобрав голову в плечи.

«С чего бы это?.. Забыл горьковские слова?..»

— Звучит гордо, что ли? — нараспев спрашивает Романтик. Но Конопатый идет, садится на свое место. — А я знаю другие слова нашего пролетарского писателя. На всех плакатах написаны! Если враг не сдается — его уничтожают!

— Так то он про врага сказал!.. А разве хлебороб — враг Советской власти? — накидывается на него Чепурной. Вид у него — хищной птицы.

— Хлебороб-кулак — враг! Хотя хлебороб бывает разный: кулак, середняк, бедняк.

— Так то про кулака! А разве у нас больше кулаков, чем середняков?.. — Скажешь — кулаков?.. У нас вон половину станицы выслали. Все враги? — не отстает от него Чепурной.

— Одно я знаю: всему голова рабочий класс, он все и рассудит! — машет рукой Романтик.

— А хлебороб, по-твоему, — задница, товарищ Рамантек?.. Ему и рассуждать не положено? — снова накидывается на него Чепурной. Мне кажется: он сейчас долбанет его своим хищным носом.

— А ну вас ко всем чертям! — Романтик встает. — Вас много, я — один. Не переспоришь! Пойду-ка я лучше почитаю. — Сунув руки в карманы брюк, он неторопливо уходит.

— Тогда, Романтюк, не суйся в драку! — Киселев скалит зубы. — Голову сломишь.

Став на колени, он раскладывает доски для столешницы и прилаживает к ним поперечные планки.

Чепурной пытается завязать разговор то с одним, то с другим. Пристает с расспросами к Конопатому и даже к Глухонемому старику. Но никто ему не отвечает. Глухонемой похлопывает себя по ушам: мол, не слышу. Нет ни у кого охоты ни спорить, ни поддерживать с Чепурным разговор. И без того, я вижу, всем тошно.

В наступившей тишине слышно только тюканье топора Киселева.

Глава пятая

— Ну, как твои дела? — спрашивает меня Горбачев во время перекура.

— Хорошо. Обидно только: три дня пролежал.

— А сапоги не нашел?

— Нет.

— Да, жалко, добрые сапоги были! — Он закидывает руки за спину. — Будем считать, что экзамен ты выдержал. Но вот метрика, говорят, у тебя не в порядке?

— Нет, она в порядке, только вот… — Я лезу в карман, протягиваю ему метрику.

Он читает и вздыхает:

— Да, годков мало. До полных восемнадцати не дотянул. Что же делать с тобой? — Он оглядывается по сторонам, зовет Агапова.

Тот подходит вразвалочку. Старшой протягивает ему метрику.

— Надо парню помочь устроиться на работу. Прибавь-ка ему пару годков. Ты это хорошо умеешь. А то не оформят в Морагентстве.

Агапов с наигранным возмущением возвращает ему метрику.

— Ты что, с ума сошел, старшой? Может, он легавый?

— Да нет, непохоже. Не так ли?

— Конечно, — охотно соглашаюсь я.

— Ну вот, видишь! — И он ласково треплет меня по плечу. — К тому же у парня сапоги украли.

— Четверку на двойку переделать не трудно. Но что же получается, старшой? — Агапов с нескрываемой злостью смотрит на меня. — Получается подлог! Самый настоящий подлог! — Он нажимает на это слово.

Я опускаю голову. Хорошо бы провалиться сквозь землю! «Он прав, он прав, чистый подлог».

Старшой пытается перевести разговор на шутку:

— Ну, если б в ущерб государству — тогда бы, конечно, другое дело. Но тут ведь никакой корысти!