Доверено флоту

С наступлением темноты (сделать это раньше не дала бы вражеская авиация) на 35-ю батарею отбыл основной состав штаба СОР. После этого и мы с Ф. С, Октябрьским поднялись по траншее наверх. Под уцелевшей аркой разбитого здания редакции «Красного черноморца» ждала эмка. Город был настолько разрушен, что терялось представление о том, где мы находимся. Опытному водителю потребовалось чуть не час, чтобы, объезжая завалы, выбраться через проломы и дворы на дорогу, ведущую к Херсонесу.

В течение ночи на 35-ю батарею перешли со своих КП командование Приморской армии и командование береговой обороны, а затем и городские руководители. Здесь сосредоточилось управление всеми боевыми силами Севастопольского оборонительного района, продолжавшими сражаться на все сокращавшемся плацдарме.

В Казачью и Камышевую бухты подходили из Новороссийска подводные лодки. Херсонесский аэродром принимал прибывавшие из Краснодара самолеты Ли-2. В ночь на 30 июня они доставили еще 25 тонн боеприпасов, которые немедленно пошли в дело. [314]

С рассветом противник возобновил атаки по всему - теперь примерно 15-километровому - фронту от Корабельной стороны до бывшего Георгиевского монастыря близ мыса Феолент. В этой полосе наступали части семи фашистских дивизий. Численное превосходство врага было многократным. К тому времени наши возможности еще более сократились: многие батареи, не имея снарядов, молчали. Израсходовав остатки боезапаса, комендоры становились в ряды стрелковых частей и подразделений.

Но и в этих тяжелейших условиях советские воины дрались исключительно упорно, их боевой дух по-прежнему был неиссякаемым. Какого накала достигала стойкость защитников Севастополя, свидетельствуют события у Малахова кургана. В течение дня эта возвышенность несколько раз переходила из рук в руки.

Сводный батальон морской пехоты под командованием майора К. С. Сонина некоторое время удерживал курган и после того, как выпустила последний снаряд стоявшая там батарея капитан-лейтенанта А. П. Матюхина - одна из тех, которые были вооружены орудиями с «Червовой Украины».

Продолжали доблестно сражаться малочисленные подразделения 79-й морской бригады, 2-го Переконского полка, Чапаевской дивизии, да и всех остальных частей. На склонах Сапун-горы вели свой последний бой морские пехотинцы бригады Е. И. Жидилова, только что получившего звание генерал-майора. К исходу дня в дивизиях оставалось в среднем по 400-600 бойцов, в бригадах - по 200-300. Кроме стрелкового оружия и гранат войска имели в действии небольшое число минометов и легких орудий.

Еще утром я подписал вместе с Ф. С. Октябрьским составленную им радиограмму наркому ВМФ и командующему Северо-Кавказским фронтом. В радиограмме кратко излагалась обстановка и делался вывод, что мы способны продержаться максимум два-три дня.

Вечером, на начавшемся около 19.30 заседании Военного совета флота с участием командования Приморской армии и других руководителей Севастопольской обороны, вице-адмирал Ф. С. Октябрьский объявил: Ставка приняла решение об оставлении Севастополя, разрешена эвакуация.

Только теперь это слово - «эвакуация» - было впервые произнесено. Об эвакуации в Севастополе не только не говорили, но и не думали о ней, ее не планировали, считали невозможной. [315]

И потому, когда я где-то в двадцатых числах июня стал понимать, что нам, севастопольцам, очевидно, не устоять, это сознавалось и как конец собственной жизни. Я собрал документы, которые должны были понадобиться семье, и имевшиеся у меня деньги, вложил все это в пакет и переправил с оказией в Туапсе секретарю Военного совета с просьбой переслать потом жене. А военфельдшера, направлявшегося в командировку в Военно-морскую медицинскую академию, попросил помочь моей семье, эвакуированной из Москвы в Киров, переехать на Кавказ. Я считал, что в случае моей гибели - а это было вероятным на девяносто процентов - семье лучше быть ближе к флоту.

Сделав все это, выполнив свой долг перед семьей, я был совершенно спокоен. И когда в тот день, еще не на заседании Военного совета, а наедине со мною, командующий заговорил о возможной эвакуации и, в частности, о том, что надо постараться сохранить нужные армии и флоту кадры, меня охватило - поскольку это касалось и меня - двойственное чувство. Конечно, война продолжалась, и воины, особенно командные кадры, прошедшие через огонь Одессы и пекло Севастополя, еще как пригодились бы на других участках фронта. Но применить эти доводы к самому себе оказывалось не просто.

Потом убедился: так воспринимали это и другие - сама мысль о том, что ты можешь или даже должен эвакуироваться из Севастополя, укладывалась в наших головах не сразу.

И вот эвакуация, оставление Севастопольского оборонительного района, для удержания которого было сделано все мыслимое и немыслимое, стала приказом, практической задачей, подлежащей выполнению немедленно, с наступающей ночи{50}. Для эвакуации должны были использоваться прилетавшие из Краснодара самолеты, находившиеся в ближайших бухтах подводные лодки и различные мелкие суда. А затем - все плавсредства, которые смогут прийти с Кавказа.

Территория СОР, еще не захваченная врагом, - это был Гераклийский полуостров, лежащий к югу от севастопольских [316] бухт и заканчивающийся Херсонесским мысом, - относилась к первому сектору обороны. Костяком удерживающих ее сил стали остатки оборонявшейся тут с самого начала 109-й стрелковой дивизии. Командиром этой дивизии и комендантом сектора являлся генерал-майор П. Г. Новиков. По предложению командарма Приморской он и был назначен старшим начальником в Севастополе - руководителем войсковой группы, которая предназначалась прикрывать эвакуацию, то есть оборонять рубеж: хутор Фирсова - хутор Пятницкого - истоки бухты Стрелецкой. Комиссаром группы стал военком 109-й дивизии бригадный комиссар А. Д. Хацкевич, Помощником генерала Новикова по морской части был назначен капитан 3 ранга А. И. Ильичев.

Посадка раненых, бойцов и командиров на тральщики, катера и подводные лодки велась в сложных условиях, под непрерывным огнем противника. К пристани 35-й батареи корабли могли подходить лишь с большим риском. Поэтому перевозка людей с пристани на корабли производилась на шлюпках, часть людей добиралась вплавь.

А на суше тем временем продолжались бои с наступающим врагом. Руководители группы прикрытия самоотверженно выполняли свою нелегкую миссию. И только после того, как враг разобщил остатки наших частей и централизованно управлять ими стало невозможно, генерал Новиков, будучи тяжело ранен, перешел со своим штабом на один из прорвавшихся к берегу катеров-охотников. Но дойти до Кавказа этому катеру не удалось. Перехваченный невдалеке от Ялты группой торпедных катеров противника, он принял неравный бой, был поврежден и лишился хода. Петр Георгиевич Новиков, еще раз раненный, оказался в руках гитлеровцев и, как стало впоследствии известно, погиб в фашистском концлагере.

Мы храним память о генерал-майоре П. Г. Новикове, верном сыне Советской Родины, как об одном из главных организаторов Севастопольской обороны.

* * *

Переполненный «Дуглас» (Ли-2) - последний транспортный самолет, взлетевший с Херсонесского аэродрома (нетранспортные, боевые улетели еще раньше), - вел старший лейтенант М. С. Скрыльников. Машина, стоявшая до вылета в капонире, прокатилась по земле среди разрывов снарядов и мин, в воздухе круто отвернула от возникшего впереди сплетения огненных трасс и нырнула в протянувшуюся над берегом полосу облаков. [317]

За нами не гнались, не преследовали нас вражеские истребители. Может быть, потому, что самолет улетел со значительным интервалом после остальных. Мы с Ф. С. Октябрьским сидели на откидной скамье в хвосте машины. Рядом - член Военного совета Приморской армии М. Г. Кузнецов, начальник тыла армии А. П. Ермилов. За весь полет никто не проронил ни слова.

Сели на небольшом аэродроме вблизи Краснодара. Когда были выключены моторы, ошеломила царившая здесь тишина. Ни выстрелов, ни разрывов… Оглушенные этой непривычной тишиной, опьяненные свежестью раннего летнего утра, мы в первые минуты едва воспринимали то, что говорили встретившие нас товарищи.