Страница 34 из 64
- Стой! - Володя оборачивается. - Поехали.
Он расплывается в улыбке и уважительно произносит:
- Смелая.
- Пьяная, - фыркаю я.
Мы выходим из ресторана. На улице холодно, я в
туфлях и платье. Моя сменка в машине у Миши…
- Секунду, - говорю я и на неверных ногах пробираюсь
по гололёду к машине. Чёртовы каблуки!
Достаю с заднего сидения пакет со своим шмотьём.
Быстро стаскиваю платье через голову, всё равно темно,
да и нет почти никого, кроме Художника да курящих
пьянчуг у входа. Снимаю туфли, кидаю их вместе с
платьем в пакет, натягиваю джинсы, футболку, ботинки.
Сверху куртку. Володя уже стоит рядом.
- Готова, - говорю я, чувствуя себя намного лучше в
тёплой удобной одежде и обуви.
- Пошли.
Автобус. Честное слово. Здоровенный. Стоит неподалёку
от ресторана. Поблёскивает в тусклом искусственном свете
вечернего города. Володя открывает дверь и говорит:
- Забирайся.
С таким количеством выпитого? В темноте? С больной
ногой? Понимая, почему я мешкаю, он поднимается по
лестнице, потом протягивает мне руку, помогает подняться и
включает свет.
Внутри - ещё круче, чем снаружи. Теперь я прекрасно
понимаю бедного богатого художника. Я бы и сама с
удовольствием жила в таком доме на колёсах. Он ловит
мой восхищённый взгляд и интересуется:
- Нравится?
- Охренительно, - восхищённо отвечаю я.
- Отец на день рождения подарил, - отвечает он.
- Куда мы едем? - спрашиваю я и достаю из кармана
пачку сигарет.
- К моим друзьям. Напиваться.
Восемьдесят девять
Несколько лет назад на нашей улице жил поэт. Поэт
был невероятно образованным человеком. Его звали Васлав,
ему было приблизительно двадцать восемь лет от роду.
Приблизительно, потому что никто на самом деле-то и не
знал, сколько ему лет. Васлав сам никогда не говорил,
только когда его спрашивали, он так, небрежно пожимал
плечами, произнося:
- Двадцать пять… двадцать семь, двадцать восемь,
может.
Странный был человек.
Многие поговаривали, что он в действительности не
знает своего возраста. Мол, Васлав из неблагополучной
семьи, возможно даже, беженец детдома. И ни черта он
о себе не знает, может, даже имя он сам себе придумал.
Хотя этого, конечно, тоже никто знать наверняка не
мог. Поэт ничего о себе не рассказывал. Он любил
говорить о своём творчестве, о своих произведениях,
разглагольствовать часами о философском, о Вселенной,
о смысле жизни, любил обсуждать пустяки, но о себе
никогда не говорил. Редко что удавалось вытянуть из него.
Я общалась с поэтом с детства. Родители, конечно же, были против, всё повторяли: «не водись с пьянчугой». Но
я ничего не могла с собой поделать. Меня к «пьянчуге»
тянуло, хоть убей. Чуть свободная минутка - я тотчас
неслась к нему. Мы говорили днями напролёт, но я мало
что о нём знала. Только то, что он живёт здесь на
съёмной квартире, имеет скромный заработок, благодаря
тому, что его стихи, рассказы, повести и басни
периодически печатают в малобюджетных газетах да
малотиражных изданиях. Поэт жил скромно, можно сказать,
бедно. Одевался ужасно, носил самые дешёвые белые
рубахи (их было у него всего лишь три), всегда ходил
в одних и тех же классических штанах, ткань которых
давно выцвела, кое-где порвалась, была очень неаккуратно,
на скорую руку заштопана. Швы на штанах расходились
не раз и не два, но он каждый раз их небрежно зашивал
и носил, гордо, как король носит королевский камзол. На
рубахах всегда были большие пятна в области груди.
Иногда водка, иногда дешёвый коньяк. Пару раз это были
пятна от рвоты. Туфли тоже носил классические, из
искусственной кожи, давным-давно потрескавшейся на сгибе,
с облезшей на носах краской. Ещё у него было красивое
такое тёмно-коричневое пальто из искусственного кашемира. Только оно тоже было жутко износившемся, покрытым
крупными катышками. Это пальто он таскал и осенью и
зимой и весной.
Несмотря на все эти бесчисленные недостатки в
одежде, внешне Васлав был до неприличия привлекательным.
У него были золотистые кудрявые волосы до плеч,
большие синие глаза, прямой с небольшой аристократической
горбинкой нос и выделяющиеся скулы. Руки красивые, но
при этом мужественные, с длинными музыкальными
пальцами.
Почти все свои небольшие деньги Васлав спускал
на выпивку и цветы для любимой. Васлав жуть как
был влюблён в Анну-Викторию, мою соседку. Он каждую
неделю дарил ей ромашки, ухаживал невероятно красиво.
Васлав посвятил ей четыреста одиннадцать стихов. Я
лично пересчитала. Меня всегда удивляло, как в одной
женщине можно найти столько достоинств, чтобы написать
для неё четыреста одиннадцать стихов. Хотя там, конечно,
были и гневные послания. Васлав писал их тогда, когда
Анна-Виктория его отвергала. А делала она это с завидной
регулярностью. Стихов преклонения и любви, разумеется,
было больше. Анну-Викторию можно понять. Зачем ей сдался, в конце концов, пьющий безработный поэт, каким
бы талантливым и красивым он ни был. Анна-Виктория
была женщиной видной. Высокой, статной, черноволосой,
дважды вдовой. Могла бы выбрать себе любого. Она и
выбрала.
Поэт умер, когда мне было тринадцать. Анна-Виктория
тогда в третий раз вышла замуж и уехала в другой
город. Васлав долго убивался. Пил. Писал стихи. А потом
покончил с собой. Запил две пачки снотворного водкой.
И где только деньги на снотворное нашёл? Как раз-таки
перед смертью он и написал эти последние одиннадцать
стихов для любимой Анны-Виктории.
Он оставил записку. В общем-то, ничего по существу.
Написал, что до боли в сердце его бездыханном любил
Анечку. Все свои стихи велел мне забрать себе. Их у
него было около семисот. Они у меня до сих пор
хранятся. Клянусь, это был самый лучший подарок за всю
мою жизнь. В предсмертной записке Васлав посвятил мне
только одну фразу: «Идеал красоты душевной».
С тех пор я питаю слабость к таким странным,
творчески-повёрнутым людям. Художник стал моим
приговором.
Девяносто
Первое: размазанная по всему лицу косметика. Второе:
заблёванные джинсы и ботинки. Третье: пятна от разного
вида алкоголя на футболке. Четвёртое: птичье гнездо на
голове вместо причёски. Пятое: порванная куртка. Синтепон
от неё валяется по всему трейлеру, кстати. Хорошо хоть
телефон я ещё вчера вытащила из джинсов и засунула в
пакет вместе с платьем. Ну и как теперь возвращаться
домой?
Проснулась я на полу под диваном, лежащей на
чьей-то серой (даже знать не хочу в чём испачканной)
куртке. Множество остальных тел валяется по всему
трейлеру, на полу, на диванах. Все спят. Кое-как нашла
свою разорванную куртку, надела. Пришлось шарить по
чужим карманам в поисках налички. Ни много, ни мало,
набралось шестьсот рублей. Да простят мне боги воровство.
Денег ни копейки, зато сигареты на своём месте.
Спускаюсь по лестнице, тихо, чтоб никого не разбудить,
открываю дверь, выхожу на воздух. Закуриваю. Состояние
ужасное. Смотрю на свои безнадёжно испорченные джинсы.
Видимо, мне стало плохо ещё ночью. Знала ведь, что
не надо, не надо смешивать.
Где я, непонятно. Местность городская, жилые
пятиэтажки, магазины, редкие - как-никак, девять утра
первого января - прохожие. Это радует. Можно поймать
такси, если конечно, кто-то захочет подвозить меня, когда
я в таком виде.
Выкидываю окурок, затаптываю ботинком и иду к
обочине, ловить тачку.
Машина останавливается примерно через двадцать минут.