Страница 48 из 65
Ото всего его облика исходило уже почти забитое ощущение… ощущение другого мира, с которым она, казалось, уже навсегда утратила связь. И она вдруг подумала, что этот человек принадлежит к тем, кому Марк — безуспешно — пытается подражать…
— Давайте где-нибудь посидим.
— У меня нет времени!
— О, кей…
Герда высвободила руку. Черная эмка тихо урчала на отливающем сталью мокром тротуаре.
— Позвольте, хотя бы, проводить вас.
— Не думаю, что вам требуется мое согласие!
Проговорил, понизив голос:
— Вы ведете себя неосторожно… Мне бы совсем не хотелось, чтобы вы оказались в… компрометирующей ситуации. Я хочу вам помочь, но моя власть небезгранична.
— Я не понимаю, о чем вы говорите! — Герда шагнула в сторону, но Стилмаунт удержал ее, схватив за рукав плаща.
— Держитесь подальше от ваших друзей-авантюристов. Слышите? Вы подвергаете себя опасности!
Дернула руку, вырвалась, заспешила, скользя по мокрым камням Взлетела на крыльцо банка, с размаху толкнула дверь, едва не сбила какого-то араба… И лишь очутившись в просторном гулком зале — оглянулась: Стилмаунт не шел за ней, она была одна.
Купил в бывшем магазине мара Меира пингвинское издание «Этики» Спинозы. Как всегда, долго рылся среди завалов — вдруг мелькнуло лицо на обложке… Рембрандтовский портрет молодого еврея в вытертой до проплешин бархатной шапке и желто-сером, давно утратившем натуральный цвет, сермяке… Но лицо — худое лицо с орлиным носом и бородкой, с пронзительно-печальным взглядом темных глаз — существовало отдельно от этого бутафорского костюма, этого времени… Мой двойник думал свою печальную думу, далекий от окружающей его, преходящей, тоскливо-страстной жизни. Кто знает, может быть, он и впрямь был среди нескольких учеников Спинозы, которые собирались в темной квартирке этого шлифовальщика линз, с безжалостной трезвостью размышлявшего об устройстве мироздания и человека… В спорах он участвовал мало — больше отмалчивался, покашливал, потирая слабую грудь. Но в нужный момент вступал, и тогда все умолкали, вслушиваясь в его ясную мерную речь. Мелкая стеклянная пыль кружила, посверкивала в дневном свете, проникавшем сквозь немытые окна. Он их не открывал.
Я купил книгу, скорее из-за названия и портрета на обложке, и вышел на улицу. Была пятница, но обычной радостной суеты не наблюдалось — вот уже неделю шла война. Она началась неожиданно, в несколько часов все вдруг переменилось — пламя восстало над Бейрутом, а небо заволокло черным дымом; тысячи беженцев в машинах, повозках, пешком, нагруженные скарбом, заполонили дороги, ведущие в центр Ливана. А на Север Израиля обрушились ракеты. Первые дни это было непривычно, дико: Хайфа под обстрелом? Маалот? Вся Верхняя Галилея?! Вот-вот ракеты достигнут Тель-Авива!
В эту пятницу я работал, и потому ровно в 10.30 занял свой пост у ворот ресторана. Запихнул под пластмассовый стул рюкзачок с купленной книжкой, достал пистолет, сунул за пояс… Из-за угла дома, где был вход на кухню, доносился голос диктора — звучала арабская речь. Обычно они слушали свою протяжную монотонную музыку, да и то включали ее только тогда, когда выходили перекурить и выпить чашечку кофе. Теперь же радио говорило весь день. Стенли приказывал, даже ругался — ничего не помогало. Он уходил, и радио включали снова. Молодой Фаяд, убираясь во дворе, пританцовывал, поводил плечами, глаза его нехорошо поблескивали… Я стал опасаться, что он попытается выхватить у меня из-за ремня пистолет, и потому стал носить его ближе к животу, так, чтобы все время чувствовать его холодную гладкую тяжесть.
Вот и сегодня, когда вышел Фаяд, я встал так, чтобы не оказаться к нему спиной. Напевая и пританцовывая, он убирал вчерашний мусор — вдруг остановился, проговорил, ткнув пальцем в сторону соседнего нежилого дома: «А здорово бы было, если бы ракета попала вон туда! — и, довольный, засмеялся. — Был бы большой балаган!» «Но она может промахнуться и прямиком угодить в вашу кухню!» — сказал я прежде, чем успел подумать. Его рот скривился — глаза сверкнули… По-видимому, эта мысль не приходила ему в голову. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга… Повернулся, ссутулился; волоча метлу, скрылся за углом.
В обычную пятницу посетителей бывает много, но в этот раз Стенли отпустил меня уже через два часа. В глубине ресторана Лена и Итамар гремели стульями. Стенли, разговаривая с ней, смотрит куда-то вбок, отдает приказы отрывисто и сухо. Может быть, он и сам бы отказался от нее, да официантов хороших мало. А Лена — о, да — Лена умеет работать!
Я вернулся домой. Есть не хотелось. Включил телевизор. Вновь и вновь повторялись одни и те же кадры: солдаты, едва переставляя ноги под тяжестью амуниции, шли куда-то в ночь, вдали, за их спинами, полыхало в небе багровое зарево. Диктор сообщал, что взят под контроль какой-то важный стратегический пункт… Каждое утро, вот уже в течение трех дней сообщают, что пункт этот, наконец-то, взят. Странная война. Потом пошли кадры из Хайфы — прямое попадание ракеты в портовый док. Пятеро убитых. Трое евреев, двое арабов. Рыдающие женщины. Привычно-суровые лица полицейских. И правда, если не ракета, то теракт… А если не теракт, то, уж точно, ракета. Все как всегда. Я выключил телевизор. Темнело, по улице неслышные тени потянулись в синагогу, и внизу на первом этаже скорбно и страстно запел вечернюю молитву рав Мазиа…
Я снял телефонную трубку, набрал номер. Долго ждал. Почему я решил, что она дома?.. Таня — свободный человек. Мы ведь и впрямь отпустили друг друга на свободу… В последний момент, когда хотел уже нажать на рычажок, откликнулась.
— Да?… Алло, я слушаю.
— Привет. Это я.
Пауза.
— Здравствуй.
— Вот, решил узнать, как твои дела…
— Спасибо.
— Война, все-таки…
— Ужасно! Хоть Катя в безопасности.
— Что от нее слышно?
— Ты стал интересоваться своей дочерью?
— Ну, зачем ты так…
— Она восстановила гражданство. Собирается поступать в университет.
— Значит, уже не вернется…
Пауза.
— А что бабушка?
— Слава богу, пока в силах.
— И как они уживаются вместе?
— Нормально. Ты ведь знаешь, Катя для нее — свет в окошке.
— Да…
Короткий смешок.
— А что ты решил позвонить?
— Так… Подумал, может и ты уже уехала?
— Как видишь, нет.
— Э… Если я как-нибудь загляну к тебе в библиотеку, ты не станешь возражать?
— Зачем? Зачем ты хочешь меня увидеть? Прошу тебя, не надо!
— Хорошо, хорошо…
Пауза.
— Будь здорова.
— И ты…
Зажегся фонарь перед домом. Я снова включил телевизор, наткнулся на какой-то успокоительно-нелепый американский боевик — уменьшил громкость, чтобы не мешать раву Мазиа, и под едва слышные вопли и треск выстрелов уснул, сидя в кресле.
Когда Герда вышла из здания банка, снова зачастил дождь. Стоя под навесом, она раскрыла зонт. Зыбкая сетка дождя, серое зимнее небо. Той машины у тротуара уже нет… Это напоминает фильм про шпионов. Какой-то нелепый фильм. Но только она — не Мата Хари…
Герда зашла в лавочку на Яффо, купила полкило хлеба, двести грамм масла, десяток яиц. Хорошо, что мар Меир каждый месяц платит зарплату. Даже такую маленькую. Может, вернуться на работу? Но мар Меир не просил ее об этом. И правда, уже близится конец рабочего дня.
По переулку мимо кафе, где за запотевшими стеклами едва угадывались разноцветные светляки ламп, (ах, да, завтра — Рождество, у кого-то праздник), она прошла на Невиим. Темнели крыши, оттеняя светлый, даже в вечерней полутьме, камень домов. Она свернула в свой двор, и под порывом ветра клен у ворот плеснул ей в лицо брызгами дождя.
Открыла дверь, вошла… Всякий раз, возвращаясь к себе, она испытывала острое чувство радости. У нее есть свое место на земле, пусть даже такое невзрачное — все зависит теперь от нее: его можно перестроить и расширить, и она уже знает, как!
Сняла плащ, переоделась, разожгла огонь в железной печке. Заплясало желтое пламя, сначала неуверенно, потом все сильней. Повеяло теплом, дым потянулся через форточку из трубы… Герда повязала передник и принялась чистить картошку — все равно, придет он или нет: суп должен быть. А еще она приготовит жаркое из куриных крылышек, приправит их луком и помидорами. Постелит чистую скатерть… У каждого человека должен быть свой дом.