Виноградники ночи

Обо всем этом поведали Генриху и отцу Владимиру, явившимся утром на поле боя. Здесь же находился и Яков с папочкой подмышкой. И не зря, поскольку в самый ответственный момент врезки новых замков подвалил патруль, бумаги были извлечены и предъявлены начальнику патруля, ярко-рыжему британцу. И как пришел, так и ушел патруль, у которого и без этих русских дел хватало.

Между тем возникли откуда ни возьмись женщины в платочках и без — они стекались к собору, словно неслышная весть пронеслась по городу, и вот уже появились ведра и тряпки, и даже лестницы, устремленные вверх, к закоптелым и грязным окнам, чтобы обмыть и очистить их, чтобы Божий свет, наконец-то, во всей красоте своей был явлен всем… И уже ходил между бабами энергичный и строгий мужичок — руководил и покрикивал на них…

В ближайшее воскресное утро состоялась первая служба: бледный от поста отец Владимир, одетый в расшитый золотом белый стихарь, помавая кадилом, читал нараспев, ему вторил слаженный хор. Солнечные лучи согревали ожившую краску икон, сиял иконостас, и праздник не испортил даже откуда-то взявшийся служка с фиолетовым носом, сновавший между молящимися с большой медной кружкой на восстановление Храма.

Он лежит на кровати, почти сливаясь в своей больничной пижаме с серо-голубым одеялом. И такой же серо-голубой февральский день — за окном. Я сижу рядом и задаю ритуальные вопросы о том, как прошла ночь, по-прежнему ли болит ампутированная на прошлой неделе нога, и почему он не съел такие вкусные котлетки, которые мама вчера принесла ему? Он отворачивается и молчит… Мне становится стыдно, я умолкаю. И тогда он начинает спрашивать меня — да так дотошно и подробно, как никогда не спрашивал раньше. Его глаза за выцветшими ресницами разглядывают меня, словно видят впервые. И правда, столько лет прожили бок о бок, а он, похоже, так и не понял, что за странное существо породил на свет. Что ты делаешь? Пишу. Ну, пишешь, да… А что дальше? Это ведь не кормит… Я работаю! На такой работе ты долго не протянешь… Не знаю, как ты будешь дальше жить… Но видишь, как-то ведь получается! Скорбно качает головой. Ему невыносимо оставлять меня одного, вот такого, не умеющего — и, похоже, не желающего жить как все живут, как жил он сам… Неужели его сын не понимает, что именно такая жизнь — лучшая защита от невзгод?

Он умирает — стойко и тихо, до последней сознательной секунды не давая себе воли расслабиться. Так и существовал — стойко и тихо, безропотно тянул любую лямку, всегда был среди лучших… А что теперь? Вчера сказал, словно сознался в тайной слабости: не хочется просыпаться…

Мне нечем утешить тебя! Наверное, достался тебе не тот сын. Я ухожу, а ты остаешься здесь, уже навсегда, на веки вечные — на своем бледно-голубом одеяле. Я ухожу, а ты остаешься… Но подожди, я вернусь! Ведь разделяют нас — лишь двадцать лет да несколько метров больничной палаты…

Они снова встретились через несколько дней на квартире у Руди и обсудили предстоящую операцию. Было утро. Свежий, гладко выбритый Руди, одетый в легкую рубашку и спортивные брюки, рассказывал о подготовке. Все было уже продумано до мельчайших подробностей. Руди чертил схемы на больших листах бумаги, лежавших на письменном столе, легко парировал вопросы Ребекки, с подчеркнутым вниманием выслушивал замечания Марка… Он был в своей стихии: разрабатывал план, который должен воплотить в жизнь. Но многое зависит от Ребекки… Готова ли она? Да, она была вполне готова — минут через двадцать после полуночи, когда алкоголь уже вскружит головы, она организует веселую игру: дамы и кавалеры разделятся — мужчины соберутся возле елки и по очереди, надевая повязки на глаза, станут — на ощупь — искать дам своего сердца. То-то будет криков, и визга, и нечаянных объятий!.. Глаза Ребекки сияли, щеки раскраснелись! Она раскроет настежь третье от входа окно — это будет условный знак. Проблема в том, что нет точного момента начала операции, а, значит, нельзя подъехать на машине ко входу и — сразу же — ворваться в расположенный на первом этаже зал. Нужно рассредоточить людей и ждать… Одна группа будет здесь, другая — здесь… Руди чертил на бумаге кружки и стрелки, объяснял, показывал: вот пути отхода — первый джип будет ждать тут, второй — там. Сколько человек? Не больше восьми. И никаких ружей и автоматов! Только пистолеты. По две обоймы. Этого достаточно. На ребят можно положиться? О, да! Они хорошие стрелки. А послезавтра Руди проведет еще одну тренировку — в пустующем здании бывшего склада, за городом, неподалеку от Хевронской дороги. Руди примет командование атакующей группой, которая ворвется в отель. Марк… (ты не возражаешь?) возьмет на себя командование группой прикрытия. Марк не возражал.

Через день собрались в поле возле какого-то проржавевшего ангара. Видна была пыльная дорога, и вдали почти сливались с окружающими холмами стены православного, судя по крестам, монастыря. Руди представил Марку его команду. Похоже, ребята были энергичные и сноровистые. А один — да… один был тот самый, который преследовал его возле Мамиллы — высокий и полный, в рубашке навыпуск. Морщился, всё отводил взгляд…

Раз за разом по команде Руди врывались внутрь ангара, где вдоль стен были расставлены мишени. Открывали оглушительную пальбу. Но вовне звуки словно растворялись в неподвижном воздухе, гасли среди поросших оливами холмов… Бегом спустились вниз. Три потрепанных джипа ждали в ложбине. Руди прыгнул за руль командирского, Марк поместился рядом. Моторы с полоборота взревели! Вперед, вперед, глотая ветер. Вперед, навстречу новому дню!

Едва заметная, бегущая между склонами колея, вывела к окраине. Здесь разделились: одна машина свернула налево, две другие поехали прямо, и вот уже затряслись по булыжникам Хевронской дороги. Руди молчал, словно напряженно и неотступно думал о чем-то.

— Все, вроде, идет нормально… — сказал Марк.

— Да… Ты хорошо стреляешь.

— Стреляю… Но не люблю.

— Это и нельзя любить.

Джип повернул в проулок, объезжая базу Алленби[21].

— Хорошие ребята, — сказал Марк. — Думаю, на них можно положиться.

— Это точно… Тебя где высадить?

— Уже скоро. Я скажу.

Джип нырнул вниз, резко взметнулся вверх — помчался по узкой асфальтовой полосе мимо стен Старого города.

— Жалко их… Кто-то может не вернуться, — сказал Руди.

— Но у нас ведь есть цель!

Руди молчал.

— А ты сам-то готов умереть? — спросил он, не поворачивая головы. Голос звучал бесцветно и вяло.

— Наверно… Без этого нельзя посылать на смерть других.

— Ты уверен?

— Да… Да!..

Руди хохотнул.

— Все же не будем спешить!

— Останови здесь.

Марк вышел из джипа. Руди протянул руку.

— Ты все помнишь? Завтра — на том же месте! Нужно еще потренироваться!

Жесткая сильная ладонь.

— Конечно. Будь здоров.

— Уж постараюсь!

Была середина дня, низкие зимние облака летели над городом. Герда шла от магазина мара Меира вверх по Яффо. Рядом с ней притормозила машина. Лакированная дверца приоткрылась.

— Хэллоу!

Герда спешила по заданию мара Меира в отделение банка Леуми, расположенное неподалеку, и, как обычно во время работы, с неохотой отвлекалась от дела.

— Хэллоу! — прозвучало снова. — Вы уже не узнаете меня?

Фраза эта, произнесенная на безупречном английском, заставила Герду вздрогнуть… Она ускорила шаг. Но машина продолжала ползти за ней. Герда услышала, как за спиной хлопнула дверца, почувствовала, как ее — решительно и твердо — взяли под локоть…

— Добрый день. Вы всегда спешите!

Стилмаунт был в черном приталенном пальто, пушистый шарф прикрывал шею. Обладатель этого гладкого безбородого лица выглядел, как всегда, моложе своих лет.

— Давно хотел поговорить с вами.

— Правда?

Улыбнулся виноватой улыбкой нашкодившего школяра.

— Правда.

21

База Алленби. Крупнейшая английская база Иерусалима времен мандата. Названа по имени генерала Алленби, главнокомандующего английским экспедиционным корпусом, в конце 1917 года овладевшим Иерусалимом в тяжелых боях с турецкой армией.