Страница 48 из 48
—А я говорю — нет, — отказался от дипломатии Луценко. — Все коттеджи прочесали, ни единого кирпичного сарая не пропустили, а труп не нашли.
—Почему именно кирпичного? — изумился Измайлов.
—Так ведь этот псих сказал: коттедж, камин, кресло… Что мы коттеджем-то называем? — храбро иронизировал Луценко.
Похоже, он одно, а ты другое, — огрызнулся вконец раздосадованный Измайлов.
—Не хочешь признать поражение, Виктор Николаевич?
В тоне Луценко преобладало сострадание.
—Не хочешь признать прокол с организацией поисков?
И стоило Измайлову произнести это, как повалило валом. Труп молодого мужчины обнаружили в бревенчатом пятистенке. Луценко даже покраснел: некаменные строения ребята проверяли по собственному почину. Орудие убийства, а именно молоток, валялся рядом с телом. Дачница Валя видела двух парней, прошедших через весь поселок след в след. Бомж Коля ехал в одном вагоне с мокрым насквозь мужиком, но был настолько пьян, что даже не удивился…
—Виктор Николаевич, подтвердил ты класс, низкий поклон тебе за помощь, — громыхал подполковник Луценко, не успевая принимать рапорты.
—Да чем помог-то? — отбивался оживающий на глазах Измайлов.
—А на путь истинный сразу наставил и ни шагу в сторону не позволил сделать. За сутки ведь обернулись.
Договорились вечером попить пива у Измайлова и обсудить новости. От машины полковник отказался:
—Прогуляюсь, как отпускник.
Он мог быть доволен собой. Но, выбравшись на волю, упрямо пробормотал:
—Нет, это не из-за Ляли. Шерше ля фам.
Ученик доцента Блоха проснулся поздно. Откинул одеяло, одернул тонкую прозрачную сорочку и сунул небольшие ступни в сиреневые тапочки с помпонами. Воскресенье, можно побыть собой. После тщательнейшего бритья и душа он надел длинноволосый серебристый парик, колготки, узкое короткое платье и умело подкрасился.
— Почему у киски так хорошо на душе? Почему ей сегодня с утра пораньше хочется шампанского? — с неподдельной нежностью поинтересовался он у своего отражения в зеркале.
Он действительно извлек из бара бутылку дорогого шампанского, откупорил и налил в хрустальный фужер легкой пены. Потом прилег на диван, кокетливо вытянув стройные ноги. Его правильное, бледное от пудры лицо становилось все безмятежнее. Казалось, он предавался неведомому наслаждению. Не поднимаясь, он включил магнитофон, и сентиментальные звуки старинного органа наполнили идеально прибранную уютную комнату. Он отхлебнул шампанского, полюбовался отпечатком губной помады на прозрачной стенке бокала и, томно вздохнув, вдруг заговорил приятным женским голосом:
— Значит, ты отомстил за себя, старый, жадный и тупой Людвиг? О, как я счастлива твоим счастьем. В любой жизни, мое сердечко, ты будешь дураком. Впрочем, как и Карл. Он никогда не подсыпал тебе яд. Даже не собирался, во всяком случае в тот вечер. Я сделала это без его ведома, а он лишь налил вино в отравленный стакан. Он испугался не меньше твоего. Он гримасничал от трусости, а тебе показалось, будто он смеется. Доктор Рудольф объявил нам, что ты скончался от удара. Карл плакал: увлечение мною не мешало ему почитать тебя. Я тоже рыдала, но от радости, А в минувшую пятницу ты и в самом деле убил Карла, шалунишка. И поделом ему, ведь он бросил меня, промотав твои деньги меньше чем за пять лет. И я сдохла под чужим забором безобразной, больной и нищей старухой. Я ненавижу вас обоих, я презираю мужчин.
Он захохотал безудержно и заразительно.
— Ты вчера решил, что Карл ожил. А это я стояла в метре от тебя. «Пародия на ту боль» — так ты определил мое присутствие. Ты был противен, когда хватался за милейшего доцента. Ты никогда не имел гордости. Ведь ты вынудил врача дать тебе шанс вернуться назад, чтобы оправдаться перед присутствующими. Так они тебе и поверили. Впрочем, не важно. Гораздо забавнее философствовали эти трое после твоей трогательной повести, Людвиг. Я развлекалась ими. Будто они что-то смыслят в убийцах. Нет, в убийствах они, может, немного разбираются, но не в убийцах. Карл, Людвиг, два отвратительных мне подлеца, вы никогда не любили меня, а я достойна этого не менее других. Теперь один из вас в морге, а другого наверняка расстреляют. А мне весело. Обидно только, что люди смеют называть таких, как ты, Людвиг, убийцами. Вас, жалких, беспамятных, способных лишь умертвить и потом в кошмаре раскаяния пытающихся все забыть. Только нам, настоящим убийцам, дано перед убийством догадаться, что забывать ничего нельзя, что все приходится помнить вечно. Если, конечно, хочется вечно жить.
Он осушил бокал, немного похихикал и начал без фальши подпевать органу. И ничего-то в нем зловещего не было.