В крымском подполье

Напуганная сестренка умолкает…

Ранней весной отец мой выехал в поле поднимать [13] целину Семке-лавочнику, простудился и умер в городской больнице. Без нас его и похоронили. На городском кладбище много было свежих безыменных могил. Мы так и не узнали, в какой из них «спрятался» от нас мой отец…

Мои размышления прервал Василий Петрович:

- Возьмите наушники. Сейчас Молотов будет говорить. Интересно, о чем бы это?

Весть о войне потрясла меня. Забыв строжайшее требование врачей лежать без движения, я сел на кровати и стал приподнимать повязку, чтобы узнать, вижу ли я хоть сколько-нибудь. Но глаза были забинтованы крепко.

- Что же это, Иван Андреевич, война? - услышал я голос Василия Петровича.

- Война, друг мой. Полез на нас немец.

- Домой скорей надо! - испуганно сказал старик. - Сын и зять в армию уйдут, успеть бы хоть проститься с ними.

- Конечно. Всем нужно торопиться на свои места. Слышал, что сказал товарищ Молотов? Всем народом воевать будем, война-то отечественная.

Это стремление - «по своим местам» - было общим. Нам объявили, что больница превращается в госпиталь и здесь останутся только тяжело больные. Но и они не хотели оставаться и стремились разъехаться по домам.

Я настоял, чтобы с меня до срока сняли повязку. К великой моей радости, правый глаз сохранил зрение на пятнадцать процентов. Значит, в очках двигаться и работать можно.

Через день мне сняли швы с глаза. Я досрочно выписался из больницы, получив строгий наказ: не заниматься физическим трудом, не читать, не писать, быть под постоянным наблюдением врачей и ежедневно впускать в глаза капли.

Выслушав все эти наставления, я немедленно отправился домой, в Крым.

В Симферополь я приехал днем и не узнал свой опрятный и приветливый город. Белые, голубые, палевые стены домов покрылись желто-зелеными полосами [14] маскировки. Стекла перечеркнуты крест-накрест. С окон исчезли цветы, занавески. Витрины магазинов зашиты досками, заложены камнями и мешками с землей. Ленинский парк изрыт и изуродован желтыми насыпями около щелей.

- Скажите, гражданка, Симферополь бомбили? - спросил я у встречной молодой женщины.

Она подозрительно посмотрела на меня и на мой чемодан.

- Вы не местный?

- Я здесь живу, но сейчас только с вокзала.

- Придете домой, узнаете! - холодно бросила она.

У радиоузла на улице Льва Толстого толпился народ. Слушали дневную оперативную сводку за 1 июля. Я остановился. По радио сообщали: на всех фронтах идут ожесточенные бои. Враг рвется на восток, уже образовались Минское, Бобруйское, Луцкое направления. Тяжелые вести…

Вдруг передача последних известий оборвалась. В репродукторе послышался шум, и через несколько секунд резкий голос диктора объявил:

- Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога!

Пронзительно завыла сирена. Раздались протяжные гудки заводов. Толпа быстро стала редеть. Люди прятались в подъездах и подвалах ближайших домов. У ворот появились дежурные с противогазами.

Моя квартира была недалеко, и я, невзирая на окрики дежурных, пошел домой. Наш небольшой двухэтажный дом, закрытый с улицы зеленью каштанов, был тоже вымазан грязно-серой краской. На звонки никто не отозвался. Я вошел во двор, взглянул на крышу и ужаснулся: пятеро ребятишек, в том числе двое моих сыновей, босые, в трусиках, в огромных брезентовых шлемах и таких же рукавицах, сидели около трубы, что-то зажигали, и тут же гасили рукавицами.

Услышав мой голос, сыновья тотчас же спустились на землю и, сияющие, подбежали ко мне.

- Что вы там делали? - спросил я строго. [15]

- Гребенку жгли. Практиковались, как тушить бомбы.

В квартире был необычайный беспорядок. На столе и на полу валялись разные инструменты, стружки, консервные коробки.

- А тут что у вас делается?

- Это мы подзорную трубу делаем, чтобы лучше видеть самолет, - задорно ответил младший сынишка, Лева.

- А убирать кто за вами будет? Мама?

- Мама теперь мало дома бывает: то на работе, то на дежурстве. Она тоже в группе самозащиты.

- То-то сразу видно, что вы тут полные хозяева.

- У нас тоже дел хватает, - говорил с важностью старший сын, Витя, вытирая грязными руками пот со лба. - Видал, во дворе сколько металлолома и бутылок? Это мы, ребята нашего двора, собрали.

- А бутылки зачем?

- Ты, папа, совсем отстал. Бутылки против танков нужны. В каждую бутылку наливают воспламеняющуюся жидкость. Показался танк - бей бутылкой прямо в него, и он загорится.

- А кто вас учил, что зажигательные бомбы можно тушить босыми ногами?

- Этого нам никто не говорил, - наморщил лоб Витя, - но ведь ты знаешь, папа, зажигательная бомба не то, что фугасная, она совсем не страшная. Маленькая, тоненькая. Во-вторых, она не взрывается, а горит медленно с одного конца. Если она попадет в дом, нужно только не психовать, спокойно взять ее за конец, который не горит, сбросить на землю, засыпать песком - и кончено, никакого пожара не будет.

- Удивительно, как это у вас все просто получается! Вам и война, наверное, не страшна?

- Чего же бояться, мы ее еще не видали. Хочется, чтобы фрицы хоть одну бомбу сбросили, а то кажется, что все эти воздушные тревоги зря народ пугают.

Вскоре пришла жена проверить, что с ребятами. Обрадовалась, увидев меня.

- А я все беспокоилась, что с тобой и как ты выберешься из Москвы. Как твои глаза? [16]

Я сказал.

- Плохо, - печально проговорила она. - Нужно сделать все, чтобы уберечь остаток зрения.

- Если слушать врачей, мне нельзя заниматься физическим трудом, нельзя писать и читать, нельзя волноваться. Это значит - нужно ничего не делать.

- Ослепнешь - хуже будет.

- Не ослепну.

В общем, невеселый получился у нас разговор.

Оставаться в бездействии в такое время было невозможно. Ведь я старый большевик и никогда без дела не сидел. По выходе в декабре 1919 года из последнего, деникинского подполья я все годы находился на оперативной работе. В 1936 году из-за болезни почек ЦК ВКП(б) перебросил меня из Сибири в Крым для лечения, но я сразу же начал работать в Крымском обкоме партии. Подготовлял и докладывал на бюро обкома дела исключенных из ВКП(б) партийными комитетами. По характеру работы требовалось много читать и писать. Теперь из-за болезни глаз я не мог больше этим заниматься. Да и хотелось чего-нибудьболее Действенного, более тесно связанного с войной.

По моей просьбе меня перевели на общую инструкторскую работу. Я стал бывать на предприятиях, следил за работой первичных партийных организаций и помогал им перестраиваться на военный лад.

С фронта приходили тревожные вести. Одесса героически защищалась, но немцам удалось захватить Николаев, Херсон и переправиться через Днепр на Левобережную Украину. Фронт быстро приближался к Крыму.

Началась эвакуация женщин, детей и больных. Своих детей я эвакуировал в Среднюю Азию. У нас еще была уверенность, что врагу не удастся взять Крым. «Будем участвовать в его обороне, а в случае крайней необходимости эвакуируемся в самый последний момент», решили мы с женой.

24 сентября, когда я находился по заданию обкома в Евпатории, меня неожиданно вызвали к телефону.

- Когда приедешь? - услышал я взволнованный голос жены. [17]

- Собираюсь завтра. А в чем дело?

- Знаешь, мы ведь можем не увидеться.

- Почему?

- Да вот, представь, мы сегодня переезжаем в Севастополь.

- В Севастополь? Кто это вы?

- Наше учреждение.

«Вот как!» встревожился я, догадываясь, что речь идет об эвакуации Симферополя.

- А наши туда же едут?

- Не знаю. Приезжай скорей!

- Ну, ты не волнуйся. Постараюсь уехать отсюда сегодня же.

Но в тот день мне выехать из Евпатории не удалось. Горком партии получил секретную директиву немедленно эвакуировать всех небоеспособных коммунистов, остальных перевести на казарменное положение. В случае отхода Красной Армии из города коммунисты поступали в распоряжение обкома партии.