Спасите наши души!

— Ну, что ты такое говоришь? — вскинулась Катя Волохина. — Заявление нам прислали. За-яв-ле-ние! Дело серьезное, а ты все шутишь.

— Нет, я не шучу, — сказал серьезно Савиных. — Когда на бумаге стоит подпись, такую бумагу мож­но назвать заявлением, а когда на бумаге подписи нет, тогда, извини, получается, что я правильно ска­зал. Академика Крылова воспоминания не читала? — спросил он, поворачиваясь к Кате Волохиной.

— Ну при чем тут какой-то академик?

— Не какой-то, а знаменитый кораблестроитель. Ему однажды прислали на его подчиненного кляузу без подписи: «Расследовать!» А он на ней и написал:

«По закону Петра Великого, кто на кого напишет, а подписи своей не поставит, то такой бумаге ни веры, ни ходу в Российском государстве не давать, а сжечь ее на площади рукой палача». Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.

— Господи! — сказала Катя. — Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Ве­ликий!

— Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, — твер­до сказал Савиных.

— А кто собирается обсуждать? — спросила Во­лохина. — У нас, по-моему, сейчас комитет не засе­дает, мы с тобой двое — это еще не кворум, но по­скольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?

— Может, вы мне все-таки скажете, в чем де­ло? — спросила Ася тревожно.

— Видишь ли... — осторожно начала Волохина. — Ты только не думай, что мы этому поверили, но по­нимаешь...

— Ну, чего ты темнишь? — решительно перебил Савиных. — Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!

Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:

«Сигнал на гражданку Конькову

Поимейте в виду что Конькова Ася которая ра­ботает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дво­ре знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает на­ша печать другой студент вместе с ней хулиганил пе­ред церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия ми­лицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она це­луется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведе­те ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать на­деемся что вопрос этот не останется на мертвой точ­ке зрения к сему подпись».

Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.

В бесконечной фразе Ася услышала знакомый го­лос.

— Прочитала? — спросила Волохина. — Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог напи­сать, как ты думаешь?

— Понимаете, ребята, — растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми довер­чивыми глазами, — все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.

— То есть как это правда? — вскинулся Сави­ных. — Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, дей­ствительно ходишь в церковь?

— В прошлое воскресенье была.

Катя Волохина всплеснула руками.

— Ну, знаешь ли, — сказала она с отчаянием, — никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Деся­тилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...

— Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! — пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встре­вожился.

— В церкви я была, — сказала Ася. — Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. — Ася вскинула голову. — Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один — Генка, радиотехник он. Брюки у него дей­ствительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до за­вода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта по­мощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Ва­димом дружим со школы. Он студент-историк, ум­ный очень и много знает. А третий... Третий — другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...

— Понятно, — сказал Савиных. — Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?

Волохина помолчала, обдумывая ответ.

— Понимаете, все, что тут написано, все это бы­ло, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, кото­рые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собра­лась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.

— Постой, постой, — сказала Волохина. — Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионер­вожатая говорю. Мальчик школьного возраста про­сит в церкви милостыню! А в школе об этом из­вестно?

— Не знаю, — растерянно сказала Ася.

— Вот это и нужно было узнать в первую оче­редь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?

— Теперь можешь быть спокойна за парня, — сказал Савиных. — Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!

Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:

— Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого маль­чика дома... Да-да, будет нужно, поставим в извест­ность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Во­лохина, с часового.

— Очень удивились в роно, — сказала Волохина, положив трубку. — Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: запи­сывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.

— Хорошо, — сказала Ася с облегчением. — Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.

Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.

— Кто был прав? — спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.

Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный ли­сток, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конько­ву», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.

— А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? — сказала она.

— Действительно интересно, — сказал Сави­ных, — очень бы мне хотелось поговорить с тем че­ловеком. Полезный бы для него разговор мог полу­читься. — Он заторопился в цех.

— А Катерина-то наша какова! — сказал он, до­гнав Асю на лестнице. — Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно на­летела, хоть после каждого слова по три восклица­тельных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, — блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсо­мольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, — значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.