Спасите наши души!

С самого утра в воскресенье Геннадий отправился на улицу Горького в ателье звукозаписи. Ему пред­ложили подождать. Старик, который сидел в стек­лянном ящике, выводил серебряной краской и затей­ливыми буквами надпись на огромной фарфоровой чашке: «Маленький подарок с большим чувством уважаемому...»

Генка фыркнул. Его смех подхватила толстая кур­носая девочка-школьница; она пришла вместе с ма­терью получать свой заказ. Пластинку, в середину которой была наклеена фотография курносой девоч­ки, положили на диск проигрывателя. В репродукто­ре раздался ее напряженный голос: «Дорогой па­па!! — выкрикнула она. — Мы с мамой поздравляем тебя с днем твоего рождения. Дорогой папа! У нас все хорошо! А сейчас я сыграю тебе то, что выучила в школе». И пластинка заиграла какую-то неслож­ную фортепьянную пьеску.

Девочка и мама просияли. Геннадий тоже про­сиял.

— Я хочу записать в начале пластинки несколько слов, а потом музыку, — сказал он.

— На чем будете играть? — спросил его техник.

— У меня с собой пленка. С нее музыку запи­шете.

— Можно и с пленки. Входите в студию. Текст напишете? Или будете так говорить, из головы?

— Из головы! — уверенно сказал Генка.

«Скажу просто, — подумал он. — Сейчас ты услы­шишь песню, с нее все началось. Не понимаешь? По­том я тебе все объясню...»

Но тут перед ним на стене вспыхнул сигнал: «Запись!..» — и Генка крикнул не своим голосом:

— Дорогая Ася! Разреши подарить тебе в этот день...

«Что я такое говорю? — подумал он — И почему таким ужасным голосом?» Но он видел сквозь стекло аппаратной, как стремительно бежит лента записи. Остановиться было невозможно.

— ...этот маленький подарок с большим чувст­вом! — прокричал Генка и остановился. Он увидел, как девочка, которая поздравляла своего папу и, ока­зывается, еще не ушла, смотрит на него сквозь стек­ло аппаратной, надувая толстые щеки: сейчас прыс­нет со смеху.

— Я не могу записываться, когда на меня смот­рят! — крикнул Генка, довольный, что может пре­рвать запись.

— Это была проба, — успокоил его техник. — Вам никто больше не будет мешать. Вы готовы?

Генка помолчал и, когда вспыхнул сигнал, вдруг снова продекламировал:

— Эту маленькую пластинку, дорогая Ася, с большим чувством я вручаю тебе в знак...

«Какой ужас!» — подумал он и остановился.

Но Генка не хотел отступать. Он добился своего. Через час работы у него была пластинка, на кото­рой он тихим и спокойным голосом обещал, что ко­гда-нибудь объяснит Асе, почему записал для нее именно эту песенку. Сфотографироваться и наклеить свою фотографию на пластинку он решительно от­казался.

И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись от­дать.

Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на ра­боту забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.

Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улы­бается...

День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскре­сенье вымыли окна, и теперь все было залито солн­цем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, ко­гда конвейер остановили для занятий производст­венной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.

Она не предложила вчера Павлу приехать и по­звонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.

«Это я правильно сделала, — думает она, — теперь пусть сам решает».

Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вче­ра взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хо­рошо глядел, как они в автобусе ехали замечатель­но! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Ска­зал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он — вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, ко­гда об этом заходит разговор. И все-таки семина­рист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в ар­мию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не зна­ла я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоми­нали родители, как молодыми были, рассказали не­давно ребятам.

Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рас­сказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Ма­рине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.

В обеденный перерыв Ася пошла в комитет ком­сомола — сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.

Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабо­ченно говорила по телефону:

— Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А де­вушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах погово­рить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много спо­ров. Неправильные настроения тоже есть.

Заместитель Волохиной — Сергей Савиных, зна­менитый бригадир электриков, — одним пальцем печа­тал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко при­чесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.

— Ну и агрегат! — сказал он Асе, показывая на машинку. — Представляешь, ни восклицательного, ни вопросительного! Только параграф и еще процент. А я стих печатаю. Бесчувственная какая-то машинка! Где ты ее взяла, секретарь?

— И болтун же ты, Савиных! — сказала Катя. — Не успеешь свой стих за перерыв напечатать, а бюл­летень давно вывешивать пора. От руки знаки про­ставишь. Еще лучше будет.

Но Савиных никак не мог успокоиться:

— Нет, совсем для чувств не приспособленная машинка. Ну хорошо еще машинка, а если человек такой? Хочет спросить, хочет крикнуть, выругаться хочет, а у него в голосе ни восклицательного, ни во­просительного, один параграф. Басню такую напи­сать можно, я попробую.

— Ох, болтун! — еще раз сказала Волохина. — Может, скоро машину такую сконструируют: сама не то что печатать — стихи сочинять будет.

— Вполне возможно! — согласился Савиных. — Сейчас тоже такие стихи встречаются, будто их ма­шина писала. Тогда уж сразу еще одну машину на­до бы построить, которая эти стихи будет читать.

— Ну ладно! — перебила Волохина. — Ты по­том эту машину сконструируешь. А сейчас стих кон­чай печатать. Тем более Конькова пришла, а нам с ней поговорить нужно.

— Садись, Конькова, — сказал Савиных, оторвав­шись от машинки, и подмигнул Асе. — За стул дер­жись, разговор с тобой будет серьезный.

— А что? — сказала Ася. — Списки я принесла, вот они. Задержала немного, но раньше никак не могла. Еще что-нибудь нужно?

Катя просмотрела список, а потом проговорила каким-то не своим голосом:

— Да понимаешь, ерунда какая-то... В общем та­кое дело... Даже не знаю, как сказать...

— Очень просто, — перебил Савиных, — сейчас я ей все сам скажу. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Ревизор к нам не едет, а на вас, гражданка Конькова, проживаю­щая там-то и там-то, член ВЛКСМ, незамужняя, несудимая, — вы только не волнуйтесь! — на вас по­ступил донос.