Страница 43 из 52
— Сергей, а вы сами пишете? — с наивной любознательностью поинтересовался швейцар.
«Раскусил, — Сергей невольно напрягся. — А ведь грешен я. Еще, чего доброго, решит, что это я из зависти к Тюленину прицепился. И ведь не соврешь — раскусил он меня…»
— Да, я писатель, но, похоже, этот факт бесспорен только для меня. — Голос Сергея сник, а нотки его похолодели и сделались монотонными. — Для остального же мира я просто мараю бумагу. С тем, что я умру непризнанным автором, я уже смирился, но вот с тем, что ничего больше не создав, — никогда!
— Вы, писатели, наверное, очень счастливые люди.
— Да какое там счастье?! В любой ситуации, где другие просто получают удовольствие, мы ищем тему для сюжета, все к чему-то присматриваемся, оцениваем, прикидываем, прислушиваемся да приглядываемся. Мука! Да, творчество это такая вещь… Это она с нами, а не мы с ней, если можно так выразиться… Я смотрю, вы читаете с карандашом?
— Да… — швейцар замялся, но быстро осознал, что ничего предосудительного в его манере чтения не было. — Подчеркиваю всякие интересные обороты.
— Я тоже читаю с карандашом. Правда, я не подчеркиваю, а зачеркиваю.
Сергей с одобрением рассматривал своего собеседника. Он даже любовался им.
«Будущее литературы в твоих руках, читатель. Уже не в наших, писательских. В твоих…» — Сергею казалось, что этим немым монологом он в состоянии обратиться в лице швейцара и к читателям настоящим.
— А вот жаль, что нельзя питаться текстом книг, а? — Добродушно-наивное лицо швейцара покрылось налетом мечтательности. — Почитал — и сыт. И размышляй дальше о сути и не сути…
— Очень жаль! — охотно согласился Сергей. — Но чтение требует серьезной мыслительной работы, а зачем напрягать мозг, когда можно предаваться пусть и никчемным, но столь ощутимым физическим радостям? Миру физических наслаждений интеллект не нужен. Интеллект лишь все усложняет. Некоторые только на пиво легко тратят шесть тысяч рублей в месяц, но не потратят и пятисот за всю жизнь на книги. Интеллект им лишь во вред.
— У них от него несварение желудка?
— Точно. Да и спать он мешает. Когда ты — просто мешок с желудочным соком, интеллект — помеха.
— Хорошо вы объясняете, Сергей. И пишете, наверное, соответственно. Что же вам путь в литературу не дают?
— Вы, что такое макулатура, знаете?
— Как же, как же — знаю.
— Так вот, макулатуру можно не только сдавать. Ее еще и сочиняют. Сейчас большим спросом пользуется именно она. Смотришь, вроде книга с претензиями на умность, а прочитал — и будто не читал. Дать тебе она ничего не может. И непонятно, то ли дело в тебе, то ли пуста книжонка-то — лишь набор слов, а вот идей-то, мыслей для этих слов и нет. Зачем теперь в школах изучать «Путешествие из Петербурга в Москву», когда есть «Москва-Петушки»? Да, такова уж несправедливость мира: те, кого не печатают, но кто живет литературой, страдают непомерно. Авторы же дешевок не знают мук творчества и отлично пережили бы отсутствие интереса к ним со стороны издателей. Они этих страданий не ведают, прекрасно себя чувствуют, но им-то как раз и отдают предпочтение!
Сергей почувствовал, что зарделся. Но не столько потому, что вошел в раж, подгоняемый своей речистостью, сколько из-за отсутствия в его библиографии хотя бы одного законченного литературного произведения, а значит, полного отсутствия в его биографии оснований для подобной речистости. Ему вдруг стало не по себе от мысли, что швейцару, возможно, все о нем прекрасно известно.
— Да я не о себе беспокоюсь, а за литературу, — виновато заметил Сергей, вдруг ощутивший себя Сережкой — неуверенным в себе и вечно чувствующим необходимость во всем оправдываться перед другими. — Когда видишь, каким «опусам» достаются современные литературные премии, становится не столько тоскливо, сколько страшно за будущее художественного слова. А правило «короткого предложения», соблюдения которого требуют от надеющихся напечататься? Отчего-то считается, что современный читатель страдает умственной одышкой и не в состоянии усвоить фразы длиной более шести-семи слов, а может передвигаться, то есть читать, лишь короткими перебежками. Вот увидите, я напишу однажды книгу о стране или планете поп-культуры, где преданы анафеме книги с абзацем более двух предложений, а золотой стандарт — предложения из трех слов.
— Сергей, а вот литературное слово — в периоды, когда оно сильно, — оно действительно владеет душами и умами?
— Еще как владеет. — Перед Сергеем проходили бесчисленные часы счастья, проведенные им наедине со своей библиотекой, собирать которую он начал еще подростком на карманные деньги, выделявшиеся на так и не купленные завтраки и не состоявшиеся походы в кино. — Не знаю уж почему, но судьба и особенно смерть выдуманных персонажей зачастую трогают нас сильнее, чем судьбы ближайших родственников.
При входе в зал заседаний Кабинета министров взгляд невольно упирался в статую Венеры Давосской, богини экономической красоты и денежного плодородия. В углу напротив красовался — в пику Венере — неказистый, но весьма довольный собой божок либерально-рыночной вседозволенности и бесконтрольности. Венера отливала отражением огней, отшлифованная заинтересованными взглядами мужчин до состояния пряжки сержантского ремня. Статуя же божка, наоборот, была грубо вытесана и покрыта выщерблинами, словно те же мужчины выражали свое отношение к ней метанием в нее тяжелых камней.
У Сергея при входе в зал невольно екнуло сердце. Нет, не от красоты Венеры, не от роскоши убранства купающейся в золотых тонах комнаты, не от слепящего света люстр и настенных светильников. Сам зал был квадратным, однако пол его представлял собой круглую лужайку с ровно подстриженной травкой, приобретшей из-за особенностей освещения и цветового убранства стен и потолка золотистый оттенок. По периметру лужайки были выкопаны — именно выкопаны в толстом слое почвы, как позже убедился Сергей, а не оборудованы в полу — порядка двадцати ямок в половину человеческого роста. В каждой было установлено по креслу. Почти из каждой ямки, словно из окопа, выглядывало по голове в военной каске, тянущейся из едва выступающих над поверхностью пиджачных плеч строгих тонов. Сходство с индивидуальными окопами ямкам придавало наличие перед ними насыпей, напоминающих брустверы.
— A-а… Сергей Николаевич! Дорогой! Заходите, заходите!
Сергей неуверенно двинулся на голос. Подойдя к одному из окопчиков, он обнаружил в нем суховато улыбающегося ему субъекта, сильно смахивающего на какого-нибудь профессора предпенсионного возраста: из-под каски субъекта выглядывали неряшливые копны седоватых волос, а верхнюю половину лица скрывали вцепившиеся в переносицу очки со столь толстыми линзами, что за их аквариумной мутью совсем не было видно глаз.
— Грех Командармович? — робко спросил Сергей.
Премьер-министр молча кивнул и указал рукой на два окопа по соседству, оставленных свободными, судя по всему, для него и Виктора.
«Какое же у него зрение? Минус девяносто?» — подумал Сергей, спускаясь по земляным ступеням в предложенный ему окопчик.
— А мы тут, Сергей Николаевич, как раз письмо подписываем. Не желаете ли присоединиться? — спросил Премьер-министр.
— Желаю, — как можно дружелюбнее отозвался Сергей, намеревающийся воспользоваться подобной возможностью продемонстрировать свой настрой на мирное и плодотворное сотрудничество: утром он лично настоял на том, чтобы Виктор отвез его в Дом Правительства. — А что за письмо?
— Благодарственное письмо индустрии видеоигр. Они подарили нынешнему и всем последующим поколениям радость детства без книг.
— Вы шутите… — Сергей, едва устроившийся в кресле, нахлобучил на себя найденную на полу окопа каску и удивленно повернулся к расположенному в полутора метрах справа окопу Премьер-министра. — Как… э… благодарственное письмо? Может, обличительное?
— Нет-нет, дражайший наш Сергей Николаевич, именно благодарственное.