Страница 5 из 13
Я сел в кресло, и товарищи раскрутили его. «Исследовательскую работу» они выполнили более чем добросовестно. В такой «штопор» я ни разу не попадал с того далекого дня, когда проходил летную военно-врачебную комиссию… Голова, несмотря на огромное усилие воли, так и клонилась влево, словно желая переместиться на плечо.
В этот момент в дверях промелькнуло удивленное и испуганное лицо медсестры, а вслед за ней в кабинет вошел профессор. Моих «помощников по научной части» как ветром сдуло.
Кьяндский подошел к креслу, остановил его в помог мне встать. В палату мы вошли молча. Затем я осторожно, используя, так сказать, глубокий обходный маневр и тактическую хитрость, повел «наступление»:
- Устал я, Андрей Александрович, после этих операций. А ведь их впереди еще не менее двадцати пяти.
- И что же вы предлагаете? - сухо отозвался профессор.
- Нельзя ли перерыв сделать… хотя бы на пару месяцев? Я бы с семьей съездил куда-нибудь отдохнуть.
Профессор не ответил, подошел к окну, задумался. Лицо его посуровело.
- Кто вам фрукты приносит? - - спросил он после некоторого молчания.
- Мой командир Романенко, - ответил я, не догадываясь о смысле вопроса.
- Понятно, - как бы про себя, тихо сказал Кьяндский. И, снова помолчав, уже громче добавил: - Отдохнуть вам, конечно, не худо, особенно на юге, в спокойной семейной обстановке. Но при чем тут ваш сегодняшний «полет» в процедурном кабинете? Впрочем, я теперь все понимаю…
Андрей Александрович подошел ко мне ближе, мягко [23] положил свою добрую руку на мое плечо и по-отечески нежно заключил:
- Самое главное, чтобы на душе у вас было светло, чтобы сердце оставалось в полном порядке. Что ж, я не возражаю против… «отдыха».
Глядя в умные, как-то по-особенному теплые глаза профессора, я невольно потянулся к нему всем существом и не удержался, чтобы не обнять его в знак искренней благодарности. Значит, понял меня, значит, и у него в груди бьется солдатское сердце!…
На жизненном пути мне не раз встречались такие люди: парторг, мой командир Романенко, комиссар Сербин, славные советские врачи, жена… Они не охают и не ахают над оказавшимся в беде человеком. Они поднимают в нем дух, укрепляют его веру в собственные силы, дают ему крылья. Это и есть настоящая помощь друга.
На следующий день я был уже в родной эскадрилье, около границы. Не беда, что с лица еще нельзя было снять повязку. Я был дома, среди друзей, где улыбки, взгляды, слова, вся обстановка действовали лучше самых хороших лекарств.
Сначала мне хотели вручить истребитель устаревшей конструкции: ты, мол, еще болен, и надо как-то облегчить тебе условия полетов. Но я отверг это предложение. Ведь новая машина «И-16» - знаменитый поликарповский «ястребок» - была уже освоена мною. С радостью и гордостью я принял этот самый совершенный в то время самолет. Он обладал хорошей скоростью, маневренностью, мощным вооружением. Словом, на этой машине можно было побеждать любого врага. А тут как раз началась война с белофиннами.
Погода зимой 1939/40 года стояла на Балтике очень неблагоприятная. Жестокие морозы сменялись снежными буранами. Искусственно наращенная кожа на лице была очень нежной и нещадно мерзла. Приходилось перед выходом на аэродром смазывать ее жиром, укрывать ватой, бинтами. Наверное, не всякая кокетка тратила столько времени на подготовку к выходу [24] на улицу, сколько приходилось тратить мне и врачу почти перед каждым вылетом.
Товарищи порой намекали, что в большие морозы мне не стоило бы вылетать, каждый искал повода «подменить» меня в вылете на фронт. Особую «хитрость» в выискивании таких поводов проявлял наш комиссар Иван Иванович Сербин. Он заходил домой и спрашивал: как, мол, самочувствие, рассказывал всякие истории, а потом, вроде между прочим, говорил:
- А знаешь, ртуть в термометре падает.
Я, догадываясь, к чему он клонит, отвечал:
- Это хорошо! Значит, погода будет ясная. А при ясной погоде у летчиков происходит явление обратное явлениям в термометре.
Сербин изображал недоуменный вид.
- То есть как это обратное?
- Очень просто, температура понижается, а настроение повышается, так как погодка будет летная.
Убедившись, что его «хитрость» разоблачена, Сербин тут же предлагает новый вариант - поменяться вылетами: он полетит утром, а я - днем. Но, как и любой летчик, я не мог передоверить свою обязанность идти в бой. Так и приходилось Сербину уходить ни с чем. Правда, он «мстил» мне за строптивость тем, что частенько сам контролировал весь процесс сооружения защитной маски на моем лице. Порой без особой нужды он добавлял кусочки ваты то в одно, то в другое, по его мнению, недостаточно хорошо укрытое место. Против такой «мести» мне защищаться было уже нечем.
В боях за Родину балтийские летчики проявляли высокое мастерство и исключительный героизм. В памяти встают подвиги Романенко, Кондратьева, однофамильцев Владимира и Михаила Савченко, Жарникова, Каменского, Нефедова и многих, многих других…
Нам приходилось действовать в тяжелых условиях. От летчиков требовались воля и умение, настойчивость, инициатива и особенно дисциплинированность, дисциплинированность сознательная, основанная на [25] понимании своего почетного долга защитника первого в мире Советского социалистического государства. Мы, коммунисты, хорошо помнили слова великого Ленина о необходимости всемерно поддерживать в армии порядок и дисциплину. Это указание вождя мы не только претворяли в жизнь сами, но и разъясняли его беспартийным товарищам. Партийная организация особенно активно зела в эти дни боев воспитательную работу. Она цементировала и сплачивала личный состав, что помогало успешно преодолевать все трудности на пути к победе над врагом.
Месяцы боев стали для нас настоящей школой мужества. Мы убедились, как важно летчику, кроме многих других качеств, иметь и хорошую физическую закалку. Нередко летчики возвращались с задания с обмороженными лицами. В тяжелых условиях работали также техники и младшие авиационные специалисты. Но никто не пасовал перед трудностями.
Ко мне между тем подкралась новая беда. Несмотря на все предохранительные средства - гусиный жир, вату, марлю, - мне не удалось уберечь обожженное лицо от обморожения. Начались сильные боли.
Однако говорить об этом командиру и комиссару я не стал. Они сразу отправили бы меня в тыл, в госпиталь, лишили бы самого дорогого - возможности быть в строю, сражаться за Родину.
В разгар боев газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении ряда балтийских летчиков, особо отличившихся в боях. В числе награжденных была и моя фамилия - меня наградили орденом Красного Знамени. С радостью принимал я эту высокую награду в одном из залов старинного Петергофского дворца.
Но именно в этот радостный день все обернулось для меня иначе, чем я предполагал. После вручения наград Андрей Александрович Жданов, узнав о том, что я летаю, не закончив лечения, запретил мне полеты до выздоровления. Пришлось ехать на далекое от фронта Черноморское побережье в один из лучших в стране санаториев. А когда, не пожелав оставаться [26] там на второй срок лечения, вернулся на Балтику, война уже закончилась.
В течение года, прошедшего с этого дня до начала Великой Отечественной войны, я много летал, стараясь осмыслить свой боевой опыт и перенять все лучшее, что накоплено другими летчиками. Вернувшись к любимому делу, я почувствовал новый прилив сил и энергии.
Незадолго до начала Великой Отечественной войны меня назначили командиром эскадрильи истребителей, базировавшейся на маленьком и очень неблагоустроенном аэродроме полуострова Ханко. Это назначение я воспринял как большую честь, оказанную мне Родиной. [27]
В небе над Ханко
Товарищи, будьте бдительны, берегите обороноспособность Советской страны как зеницу ока, - эти слова, написанные на одной из рейфуг - земляном сооружении для укрытия самолетов, - постоянно напоминали каждому из летчиков, техников и механиков эскадрильи о том, что нам доверен ответственный участок советской границы - дальние подступы к городу Ленина. Маленький авиационный гарнизон Ханко жил дружно. Дни проходили в напряженной боевой учебе. Выполняя учебные задания, мы никогда не расходовали боекомплект полностью. Даже после продолжительных стрельб по конусу оставляли определенное количество снарядов «на всякий случай».